Лиса в курятнике - Демина Карина (полная версия книги .TXT) 📗
— Не лезь в дерьмо.
Тот обиделся.
Небось взял денег наперед, заверивши, что все наилучшим образом обустроит, а теперь выходило, что деньги эти возвращать придется.
— Но…
— Не лезь. — Басурман поднялся. Зрело в груди нехорошее предчувствие, что времени осталось мало, если и вовсе осталось оно. — Целее будешь. Нет в этих играх ворам места.
Он покинул корчму, оставивши честный разбойный люд гулять, а сам вдохнул дымный теплый воздух. Отцвела черемуха, отлетела… и холода прошли.
Еще неделька-другая, полыхнет лето настоящим жаром.
Завоняются мусорные кучи, которые на улицах образовывались, несмотря на все старания Санитарной службы. Крысы, от жары очумев, попрячутся в подземельях, а вот люду скрываться негде. Летом тесно, душно и тяжко…
Может, и хорошо, что уедут. Небось Марушку он давненько уговаривал на воды податься, а она все отнекивалась. Мол, как одной?
А отчего б и нет?
Он бы, раз уж в приличиях дело, нанял бы ей эту, компаньонку, чтоб как у благородных. Гардеробу справил. Только не по нынешней моде, когда девку от мужика не отличишь, не поймешь, то ли рубаха длинная на ней, то ли платье…
Марушке такое не пойдет.
А вот чтоб платье настоящее, в пол, да из ткани тоненькой, легонькой, цвета лазоревого, как глаза ее, бедолажной, некогда поверившей, будто бы любви одной хватит, чтоб исправить каторжника и рецидивиста.
Не хватило.
Не исправила.
И горя хлебанула, когда он в очередной раз угодил… После-то уже берегся, не себя ради, но их, которых и быть-то не должно… куда вору честному да семью законную? А он нарушил обет, повенчался, чтоб честь по чести.
Плевать на правила.
Басурман потер грудь. Ноет. Болит…
Если сердце встанет, то Марушка знает, чего делать. И пусть нет у него законно ни имущества, ни акциев, зато имеется счет в банке. Деньги, они не пахнут. Хватит и Марушке на жизнь безбедную, и доченьке-раскрасавице, и внукам…
А значит, не зря.
Басурман шел неспешно, и мысли текли так же, обо всем и сразу… о Смуте, к которой он, молодой и голодный, аккурат, как нынешние, примкнул с превеликою охотой, видя в ней неплохой шанс выбраться из грязи. О золотишке первом… о мертвяках…
Что есть, то есть, небось не отмолишь, не откупишься. Да с ними, бедолажными, под горячую руку попавшимися, Басурман после встретится, на небесах. И там уж прощения попросит.
Может быть.
Он сам не заметил, как выбрался из темных глухих переулков на Княжью дорогу, а уж с нее свернул туда, где начинались дома приличные. И остановившись у одного — а ведь и сам он мог прикупить не хуже, небось хватило бы и на дом белокаменный в три этажа, и на прислугу, и на выезд красивый, — залихватски свистнул. Примолкли псы, и сторож взялся за трещотку. А Басурман с легкостью перемахнул через кованую ограду. Только заклятье охранное опалило щеку.
Столько лет прошло, а ничего нового не придумали.
А еще, казалось бы, серьезный человек, не последний в ведомстве полицейском.
Басурман легко пересек сад, и огромные волкодавы не посмели приблизиться, чуяли, что не справиться им с человеком, в котором изрядно было крови звериной. Впрочем, о том Басурман предпочитал не распространяться. Он, выпустив когти, с легкостью вскарабкался по плющу и, уже забравшись на балкончик, вновь свистнул.
— Да слышу я, слышу, — пробурчал надворный советник Истомин, позевывая. — Чего разошелся?
— Мало ли. — Басурман окинул фигуру старого приятеля насмешливым взглядом. — А я гляжу, тебе чины на пользу пошли… ишь, с каждым разом все солидней и солидней выглядишь.
— А ты как был оборванцем, так и остался…
— Кому-то ж надо…
— Выпьешь? — Из-под полы халата надворный советник извлек флягу. — Отменнейший коньяк…
— Воздержусь. Сам знаешь…
Та, иная натура, была слишком уж жива, а потому требовала неустанного контроля, ибо попусти, и… всякое случится. В прошлом и случалось, и тем Басурман не гордился.
— Знаю, знаю… ишь ты… а будто и не стареешь. Кровь?
— Кто ж знает… старею… скоро отойду.
— Насколько скоро? — Истомин хоть и гляделся этаким изнеженным барчуком, а слушать умел, и главное, слышал правильно.
— Может статься, что и на днях… на вот. Моим сунули, чтоб по городу разнесли. Я особо ретивого попридержал, да только чую, тем, кто им платит, не по нраву придется. И мои многие шумят… волчата подросли…
— Не удержишься? — Истомин листочек взял, очочки на нос напялил, пробежался взглядом и сплюнул. — Вот же ж…
— Не знаю. Попробую, но чую, полыхнет скоро. Если вдруг…
— Не переживай. Позабочусь. И об этих тоже… может, тебе того… сгинуть куда?
Сгинуть-то можно, только вот свои ж не поймут, случись возвращаться, многие это исчезновение припомнят… нет, надобно иначе. И Басурман покачал головой.
Взяли его у самого Марушкиного дома, где ждали, и это было плохо: стало быть, знали и про Марушку, и про дочку. Он сперва почти поверил, что это обыкновенные пьянчужки: пахло от них самогоном, терпко, резко. И пожалуй, именно эта резкость и насторожила.
Басурман остановился.
Шагнул было назад.
И получил удар в спину. Клинок пропорол и старую куртейку, к которой вор привык за годы, и рубаху, Марушкой шитую, вошел в бок, разворотивши печенку. А второй и под ребра.
Он и осел мешком…
Чтобы прийти в себя от холодной воды. Тело, изменившееся, не желало умирать. Оно само затянуло смертельные для человека раны, одаривши лишь болезненной судорогой. Басурман опустился на дно реки, илистое, грязное, сохранившее немало тайн, и там уже, извернувшись, разодрал путы, к которым привязали каменюку.
В груди жгло.
Да и силы, пусть и отцовской дурной крови, небесконечны. И он оттолкнулся, поплыл, а уж после, вынырнув, затаился, благо ночь стояла подходящая, черная, что кофей, до которого Басурман охотником был. У моста скинули. И хорошо. Он прижался к осклизлой опоре, вслушиваясь:
— И чего теперь? — Этот голос он узнал. Войня, из молодых да рьяных, вор удачливый, но рисковый чересчур, за что и пострадает, мнится.
— Теперь покажи всем перстенечек…
Басурман пошевелил обрубком мизинца. Ничего, отрастет через годик-другой… а может, и к лучшему? Войня не смолчит, похвастает, что одолел старого волка, решит, что на место его сядет, да только небось не подумал, что этаких желающих множество сыщется. И если Басурмана побаивались откровенно — слухи про таланты его ходили самые разные, а неверующих он скоренько разубеждал, стоило клыки показать, — то Войня был обыкновенен.
А значит, недели не пройдет, как получит он в бок перо.
Или свинчаткою в голову…
Впрочем, Басурману ли с того переживать? Он пощупал бок. Раны затягивались стремительно, но вместе с ними приходил голод. Наклонившись, он похлебал водицы. А Таранька, оказывается, не просто мелкий домушник, но подлюка отменнейший… проследил, подговорил.
— И главное, тебя поддержат…
Дружку старинному о переменах сообщат к утру. У него свои пригляды имеются, а вот к Марушке поспешать надо. Если знают про нее, то не оставят в покое. Басурман и поспешал, впрочем, не настолько, чтобы упустить огромного дворового кобеля.
Вкус чужой крови привел в чувство.
Басурман, почти не жуя, заглотил жесткое собачье сердце, икнул и побег. Марушка, конечно, не обрадуется, этаким его завидя, но времени нет, уходить надобно. И кольнуло вдруг: а вот же оно… помер Басурман, и нечего ему возвращаться. А стало быть, самое время убраться куда-нибудь к берегам южным, может, франкским. Помнится, всю жизнь мечтал на мир поглядеть.
Поглядит.
И домик прикупит в каком карамельном франкском городке… выдаст себя за купца отставного или же еще за кого… главное, что пришло оно — время жить.
ГЛАВА 39
Соломон Вихстахович домой вернулся в пресквернейшем настроении. И пиджачишко новый сымал, в пуговицах путаясь и ворча, что понашивали их, чтоб денег взять. Бросил на стул, а ботинки, вместо того чтобы, как оно повелось, поверху куском войлока пройтись да гуталином, сберегая кожу, просто в угол кинул. Прошел, что медведь, вздыхая и приохивая, и, плюхнувшись в кресло, огляделся.
