Лиса в курятнике - Демина Карина (полная версия книги .TXT) 📗

— И в едином порыве избавимся мы от гнета тирании! — Студентик забрался на стол, на котором прежде игра шла. А народец, вроде ж приличного толку, вместо того чтобы стащить охальника да выкинуть за порог, слушал.

Превнимательно так слушал.

— Ибо сказано, что каждый человек рождается свободным! — голос его звенел, заполняя весь трактир, перекрывая и шорох пламени в камине, и скрип старого стула, на котором раскачивался почтенный Михтюков, купец первой гильдии, с которым Кедр Войтютович пребывал в отношениях наилучших, можно сказать, даже приятельских. — И ограничение свободы этой — есть первейшее преступление против сути человеческой!

В голове загудело.

Кедр Войтютович мотнул головой, от этого мушиного звона избавляясь. Надо же… так гудело на проклятых пустошах, где его, еще улана обыкновенного, ветряной стеною приложило да и скинуло аккурат под копыта собственного жеребца. А тот, даром что ученый на человека не наступать, прошелся… благо шлем спас.

Правда, после сказали, что все одно контузило.

И списали с оною контузией.

Но Кедр Войтютович за это дело не больно переживал. Хватило. Навоевался.

— Смуту затеваешь? — поинтересовался он негромко, впрочем, и этот его тихий голос заставлял людей сведущих смолкать. А вот паренек головенкой светлою тряхнул и сказал, руку выпроставши:

— Не смуту! Мы лишь ищем справедливости!

А купцы-то, купцы, людишки с характером, с норовом и разумом — иные в торговле надолго не задерживались, — сидят и слушают что завороженные.

— Какой?

— Править народом должен народ! Избранники его. От каждого сословия, чтобы блюлись интересы всех. — Паренек пальцами шевелил и в глаза пялился, только от потуг его гудение в голове крепло, что Кедра Войтютовича изрядно раздражало. — Единоличная власть опасна…

— Чем же?

Он ступал неспешно, крадучись, благо тело помнило науку, которую постигать пришлось в лесах суровых. Там-то и научился ступать бесшумно, что рысь, и людей выслеживать, и скручивать их, а порой и глушить, ибо встречались и среди смутьянов одаренные.

— Тем, что на того, кто ею владеет, легко воздействовать. Вот взять хотя бы императора. Все уже знают, что слово его ничего не значит. Что всю силу забрала императрица. А она по сути своей нелюдь и…

Паренек и охнуть не успел, как смело его со стола, скрутило. И сила, еще недавно казавшаяся частью тела, вдруг исчезла, а само тело расколола боль.

Тыкал Кедр Войтютович легонько, не желая болтуна крепко покалечить — на это свои умельцы найдутся, — однако за годы многие он усвоил одно: редко какой маг с переломанными пальцами чаровать способен. Паренек заскулил, завыл, ногами суча по полу. Кедр Войтютович вздохнул: эх, молоденький совсем, дурноватый… Где только понахватался идеек подобных?

Он легонько тюкнул бедолажного о стол головушкою, а после, уже беспамятного, ремнем скрутил да самолично в погреб сволок. Пусть с ним дальше стража беседует, выясняет, откуда эта крамола недобитая вновь полезла. А у Кедра Войтютовича дел еще изрядно.

Гостей успокоить.

Чарочки поднести во извинение. И перемолвиться парой словечек с каждым, мысли в верное русло повернуть, убедить, что нет ничего глупее новой смуты искать. Да сделать надобно быстро, пока первичное внушение держится.

Эх, жаль, сам Кедр Войтютович в делах подобных не специалист, но чего сможет, тем поможет.

А еще сыну отписать. Давно он батюшку не проведывал. Как бы тоже… справедливости не захотелось. Но для такого случая у Кедра Войтютовича аргумент имелся — крепкий, из турьей вываренной шкуры. И погреб. Как показывала практика, погреб на молодые умы крайне просветляюще действует.

ГЛАВА 38

На окраине города фонари если и зажигали, то редко и по превеликой надобности, а еще потому, что, невзирая на все высочайшие указы и, что куда важнее, защитные заклятья, фонарей этих было ничтожно мало. Только, бывало, поставят какой, закрепят наилучшим образом, оплетут заклятьями, он и простоит денек-другой, чтоб на третий или повалиться, или вовсе сгинуть.

Что ж сделаешь, народец тут селился лихой и, говоря по правде, диковатый.

А еще темный и с темнотою своей не желающий расставаться.

Вот и в трактире «Кабанья кость» было темно, сумеречно и воняло. Причем вонь эта — кислой капусты, гнилой соломы и мочи, ибо некоторые несознательные личности ходили до ветру прямо тут, в углах, — въелась в стены, пропитала низенький небеленый потолок, с которого свисали жутковатого вида крюки, да и обжилась. Впрочем, скажи кто местным про нее, премного удивились бы.

В трактире было людно.

Жались к стенам попрошайки, день которых был столь удачен, что позволял провести ночь в тепле. Хихикали шлюхи, задирая и без того короткие юбки. Многие были молоды и еще хороши собой, на шеях некоторых болтались целительские амулетики, пускай и разряженные, но все одно доверие они вызывали. И людишки попроще девкам радовались, а вот к иным, выглядевшим не в пример серьезней, сами не лезли, блюдя свою, сложившуюся иерархию.

— Двести целковых. — Таранька хотел было сплюнуть под ноги, но, зацепившись за холодный взгляд старшого, слюну подавил. — За ерунду, почитай… а после еще дадут…

Басурман сидел, подперши подбородок рукой, и гляделся расслабленным, будто бы мыслями своими он пребывал не в грязном притоне, но в месте, куда более подходящем человеку солидному. Пальчиком шевельнул, мол, продолжай, и Таранька, нервно ерзавший на месте, заговорил спешно:

— Надобно нищим дать, чтоб слушок пустили… и девкам, эти и задарма поработают… а еще если листовочки разнести согласимся…

— Какие?

И на грязный стол легла серая рыхлая бумажонка, которую Басурман взял двумя пальчиками, поднес к самому носу, ибо мало того что кривым был, так еще и второй глаз слепнуть стал.

Плохо.

Воровской мир слабости не прощает. И давно бы уйти, передавши дела кому потолковей из новых, да… кому? Жадные они, голодные и, как все молодые, почитают себя самыми умными. Слово воровское им — это так, баловство, и руку Басурманову над собою терпят исключительно со страху. А как пройдет страх…

Польется кровушка что на пол этот, что на улицах городских.

Бестолковые.

Но уходить надобно… все ж Басурман был человеком опытным, и чуйка у него работала преизрядно. И что нашептывала, то ему не нравилось совершенно.

Газетенку он прочел.

Мерзость наиредчайшая, а главное, того самого свойства, с которым честный вор связываться не станет. Нет, убить там, ограбить — это одно, это жизнь такая, а вот сплетни грязные по городу, что крысы заразу, разносить…

— И ведь правда, чистая правда! — Таранька спешно перекрестился, за что и получил по руке, ойкнул, спрятал за спину, застыл, дрожа.

Шелупонь.

— Правда, стало быть… царица — нелюдь, всех извести желает? — тихо поинтересовался Басурман, листок складывая. Выкинуть бы его или в огонь швырнуть, избавляясь от мерзости, но…

Честному вору, конечно, не с руки с властями дела общие иметь. Но Басурман был слишком стар, да и Смуту застать успел, и даже послужить, а потому…

Новой он не желал.

И не столько потому, что боялся, страх у него еще тогда отбило, когда Арсинор горел со всех четырех концов, а безумные кликуши, огонь разнося, кричали о конце мира. Нет, имелась у старого вора одна тайна, не сказать чтоб вовсе стыдная, скорее житейская, обыкновенная.

Надо будет заглянуть.

Сказать, чтоб собирали барахлишко — да к морю. У моря-то всяко поспокойней. Подводу нанять, ибо Марушка уже и сама немолода, куда ей управляться с переездами. Квохтать станет, за вещи хвататься… благо дочка в него пошла. Кивнет и на матушку прикрикнет. А сама…

Зятек-то воспротивится, но…

Он, хоть горделивый, вид делающий, будто бы знать не знает, кто таков Басурман, но Стеньку любит, поймет, как оно сделать надобно… еще и сподмогнет.

Решено.

Тараньке Басурман затрещину отвесил и велел: