Император Крисп - Тертлдав Гарри Норман (читать книги полностью без сокращений .TXT) 📗
— Может быть. — Фостий предположил, что, став фанасиотом, человек не перестает быть магом, кожевником или портным. — А как его, кстати, зовут?
Оливрия промолчала, явно не желая отвечать. Ее заминкой воспользовался Сиагрий:
— Он не любит сообщать людям свое имя — опасается, что им воспользуются в магических целях.
— Глупость какая. В таком случае жалкий он, должно быть, волшебник, — заявил Фостий. — Главного мага моего отца зовут Заид, и ему совершенно все равно, сколько людей будет знать его имя. Он говорит, что если маг не в силах защитить себя от магии имен, то нечего было и совать свой нос в магию.
— Не все волшебники так считают, — заметила Оливрия.
Поскольку столь очевидная истина не требовала комментариев, Фостий промолчал.
Через две-три минуты тип в полосатом кафтане вышел из домика Страбона. Вид у него был разочарованный, и он что-то бормотал себе под нос. Фостию показалось, что бормотал он не только на видесском, и задумался, не явился ли маг из соседнего Васпуракана. Из произнесенных им слов на родном языке Фостий уловил только одну фразу: «Старая сволочь еще не созрела».
Волшебник прошел мимо и удалился.
— Еще не созрел? — удивился Фостий, когда полосатый кафтан скрылся за углом. — Не созрел для чего?
— Не знаю, — ответил Сиагрий. — Я с магами не связываюсь, в дела их не лезу и не хочу, чтобы они лезли в мои.
Подобный подход был весьма разумен для любого и особенно, как подумал Фостий, для таких, как Сиагрий, чьи пути-дороги с большой вероятностью могли пересечься с интересами магов, особенно тех, кто занимался поисками внезапно исчезнувших предметов или людей. Фостий улыбнулся, поймав себя на непроизвольно возникшей озабоченности о головорезе, ставшем его тюремщиком. Сиагрий заметил его улыбку и ответил Фостию напряженным подозрительным взглядом. Юноша напустил на себя невинный вид, что оказалось нелегко сделать, потому что вину за собой он чувствовал.
— А как насчет пожрать? — сменил тему Сиагрий. — С утра хожу с пустым брюхом. Не знаю, как вы, а я сейчас и ослиную отбивную слопал бы сырой.
— Убирайся отсюда, животное! С глаз моих долой! — рявкнула Оливрия. Ее голос дрожал от гнева. — Вон! Прочь! Да как ты посмел — как можешь ты быть таким низким и грубым — и заговорил о еде сразу после того, как мы увидели святого Страбона, решившего покинуть мир и столь далеко ушедшего по светлому пути? Убирайся!
— Нет. Твой отец велел мне присматривать за этим… — он указал на Фостия, —…и я буду выполнять его приказ.
До сих пор столь веское замечание пересиливало любое возможное возражение Оливрии. И действительно, прежде Оливрия даже не пыталась возражать. Но не сейчас.
— И куда же он пойдет? Неужели ты думаешь, что он похитит меня?
— Не знаю и знать не желаю, — ответил Сиагрий. — Я знаю лишь то, что мне велено делать.
— В таком случае я приказываю тебе уйти. После того, что ты только что сказал, я тебя ни видеть, ни слышать не могу, — заявила Оливрия. Когда Сиагрий покачал головой, она добавила:
— А если ты не уйдешь, я перескажу отцу твои слова. Или ты хочешь, чтобы тебя наказали за насмехательство над святой верой?
— Я не насмехался, — запротестовал Сиагрий, но в его голосе неожиданно пробилось сомнение. Прав он или нет, но Ливаний скорее поверит дочери, чем ему.
Несправедливо, но так. Фостий внезапно понял, почему у него в детстве было так мало друзей.
Когда он прибегал к отцу пожаловаться на ссору, то его-то отец был Автократором. И если Автократор — или же Ливаний, как сейчас, — становился не на твою сторону, то кому оставалось жаловаться на несправедливость?
Фостий с горечью вспомнил свое далекое детство. Автократор в те времена весьма часто становился не на его сторону. Он никогда не ощущал со стороны отца истинной теплоты и время от времени задумывался над тем, что же он совершил такого, из-за чего Крисп почти всегда считает его виноватым во всем, что происходит вокруг него. Фостий сомневался, что когда-либо выяснит это.
— Я сказала тебе — уходи, — обратилась Оливрия к Сиагрию. — Я беру на себя ответственность за то, чтобы Фостий не сбежал из Эчмиадзина. И послушай еще кое-что: если ты еще раз скажешь мне «нет», то пожалеешь об этом.
— Ладно, госпожа, — произнес Сиагрий, ухитрившись произнести уважительный титул с презрением. — Пусть возможная вина ляжет на вас, и я почти надеюсь, что вы ощутите ее тяжесть.
И он, гордо выпрямив спину, зашагал прочь походкой человека, за которым осталось последнее слово.
Глядя вслед уходящему Сиагрию, Фостий ощутил, что с его души словно свалился тяжкий груз, а в пасмурный день засияло солнце. Одновременно он с трудом подавил готовый вырваться смех — несмотря на то что они только что вышли из домика Страбона, его тоже мучил голод.
В отличие от Страбона, он не собирался умереть от голода, но промолчал, потому что не хотел, чтобы Оливрия набросилась на него так, как на Сиагрия, это оказался бы самый надежный способ вернуть соглядатая Ливания обратно.
Оливрия тем временем несколько растерянно поглядывала на него, и Фостий догадался, что избавление от Сиагрия озадачило ее не меньше, чем его самого.
— И что мы теперь станем делать? — спросила она, вероятно надеясь, что Фостий сумеет что-нибудь придумать. К сожалению, она ошиблась.
— Не знаю, — честно признался Фостий. — Я так плохо знаю город, что не могу представить, чем здесь можно заняться. «Не очень-то многим до того, как фанасиоты захватили город, а сейчас и того меньше», — предположил он.
— Тогда давай просто побродим и посмотрим, куда нас заведут ноги, — сказала Оливрия.
— Что ж, меня это устраивает.
Если не считать приглашения в камеру пыток, Фостия устроило бы любое предложение Оливрии. Ей удалось отделаться от Сиагрия, поэтому Фостий уже готов был увидеть, как посреди зимы на улицах прорастает трава, распускаются цветы и поют птицы.
Ноги завели их на улицу красильщиков. То, что эти люди шли по светлому пути, не помешало их лавкам насквозь пропахнуть протухшей мочой, совсем как лавкам красильщиков-ортодоксов в столице. У плотников-фанасиотов руки были покрыты такими же шрамами, а лица фанасиотов-пекарей были столь же постоянно красны от заглядывания в раскаленную печь, как и у их столичных коллег по профессии.
— Тут все выглядит таким… обычным, — заметил через некоторое время Фостий, в голове у которого вертелось совсем другое слово — «скучным». — Мне кажется, у большинства людей в жизни мало что изменилось после того, как они стали фанасиотами.
Эта мысль не давала Фостию покоя. По логике его размышлений ересь и ортодоксальность — пусть каждый определяет их по-своему, сейчас это неважно должны были быть различимы с первого взгляда. Но, поразмыслив, он усомнился и в этом. С какой, собственно, стати? Если не считать тех, кто выбрал путь Страбона, фанасиотам нужно же как-то существовать в этом мире, а возможных способов существования не так-то и много. Так что красильни наверняка воняют мочой и в Машизе, плотники иногда ранят руки долотом, а пекарям нужно иметь уверенность, что буханки в печи не подгорели.
— Разница в светлом пути, — сказала Оливрия. — В том, чтобы держаться от мира как можно дальше, не считать, будто богатство есть главная цель в жизни, и стремиться удовлетворять дух, а не низменные импульсы и потребности тела.
— Наверное, так, — согласился Фостий. Некоторое время они шли молча, пока Фостий обдумывал ее слова, потом сказал:
— Можно тебя кое о чем спросить? Пусть моя клетка разукрашена, но я прекрасно понимаю, что я здесь пленник и поэтому не хочу сердить тебя, но есть нечто, что мне очень хочется узнать, — если, конечно, ты не оскорбишься, отвечая мне.
Оливрия повернулась к нему. Ее глаза широко распахнулись от любопытства, а рот слегка приоткрылся. Она выглядела очень юной и прелестной.
— Спрашивай, — ответила она без промедления. — В конце концов, ты здесь для того, чтобы узнать как можно больше о светлом пути. А разве можно узнать, не спрашивая?
