Роза огня - Лэки Мерседес (читаем книги txt) 📗
Глаза жгло, горло перехватило, и Роза закусила зубами палец, стараясь сдержать рыдания. Это ей не удалось, и пришлось поспешно уткнуться лицом в подушку, чтобы никто ничего не услышал. Как можно надеяться, что кто-нибудь из этих женщин поймет ее горе? То, что представлялось Розе невыносимым, было для них повседневной жизнью.
«Рожденный рабом не видит зла в цепях…»
Роза сжалась в комочек, обхватив подушку, и плакала, пока совсем не лишилась сил. Она никогда не верила в то, что сердце может быть разбито, но сейчас она ощущала именно это.
«Ох, папа, зачем ты умер и покинул меня в беде?»
От таких мыслей ей стало стыдно, и слезы хлынули еще сильнее, когда Роза представила себе, что должна будет провести всю жизнь без своего дорогого рассеянного отца. Наконец она почувствовала, что не может больше плакать. Роза обхватила мокрую подушку; голова и все тело болели, глаза опухли, горло жгло от попыток сдерживать рыдания. Но физические страдания не могли отвлечь ее от печальных мыслей.
Пока она оплакивала свои несчастья, шум в соседних комнатах утих; теперь звуки доносились только с нижнего этажа. Роза поняла, что не в силах сейчас общаться с другими людьми, а сама мысль о завтраке вызывала у нее тошноту.
По-видимому, ее отсутствие осталось незамеченным, а может, профессор Каткарт предупредил, что Розу не следует беспокоить, — так или иначе, в ее комнату никто не заглянул. Отчаяние приковывало Розу к узкой жесткой кровати невидимыми узами; она даже не могла найти сил, чтобы надеть очки. Флакон с лауданумом, лежащий в саквояже, снова начал соблазнять ее. Один глоток — и все ее беды утонут в забытьи, от которого нет пробуждения.
Так ли уж это скверно? Христианская доктрина учит, что самоубийство — грех, но ведь древние видели в нем лишь исцеление раны… Когда душа ранена так, что терпеть нет сил, когда жизнь становится невыносимой — зачем страдать?
Действительно, зачем? Зачем влачить оставшиеся годы, если это нельзя назвать жизнью? Зачем убивать душу ради прокормления тела? Разве это не больший грех, чем простое самоубийство?
Сколько мрачных седых старых дев видела она в школе! Эти увядшие существа безжалостно выкорчевали всякий намек на любознательность в себе и теперь старались сделать то же со своими учениками… Нет, такую жизнь нельзя назвать жизнью. «Лучше покончить со всем сразу», — подумала Роза. Несколько мгновений она предавалась фантазиям, представляя себе, как воспримут известие о ее смерти окружающие. Айворсоны, конечно, станут качать головами и говорить, что ничего другого от нее и не ожидали; уж чего-чего, а раскаяния они испытывать не будут. Можно, конечно, оставить записку, виня во всем Невилла Три; это будет изысканная месть — клеймо виновного в смерти девушки заставит общество отвернуться от него, особенно если не уточнять, что именно довело ее до самоубийства. Люди, конечно, предположат самое плохое — так всегда бывает.
Роза поднялась с подушки, потянулась за очками и надела их: не могла же она, ничего не видя, написать предсмертную записку. Рука наткнулась и на что-то еще: письмо Ясона Камерона. Почти против воли она вынула письмо из конверта и стала его перечитывать.
Однако теперь, читая внимательно, а не просто пробегая написанное, Роза совсем иначе представила себе автора письма. Раньше, в ресторане, ее поразило странно точное совпадение требований нанимателя с ее академическими интересами. Теперь же ее внимание привлек абзац, где говорилось о детях, в особенности о девочке.
«Жертва предрассудков, лишающих представительниц ее пола возможностей, предоставляемых мужчинам».
Человек, написавший такие слова, не может быть грубым тираном! И наверняка он не станет возражать против продолжения ее собственного образования — даже если придется выбрать область, далекую от ее первоначальных интересов…
Возможно, с ней даже не станут обращаться как со служанкой. Письмо, должно быть, вышло из-под пера человека, ценящего знания, и он с уважением отнесется к интересующейся наукой женщине.
Не следует ли хотя бы удостовериться, что он именно такой, как можно заключить из его письма?
В конце концов, флакон с лауданумом никуда не денется; покончить с собой можно в любое время и совсем не обязательно здесь. Можно сначала совершить путешествие на Западное побережье, посмотреть на необозримые просторы. Она ведь никогда не видела ни бизонов, ни ковбоев, ни краснокожих индейцев. Она никогда не видела ни гор, ни океана. Всю свою короткую жизнь она прожила в Чикаго. Так разве не лучше ли, прежде чем совершить последний шаг, увидеть больше, чем один-единственный город?
И еще… Если уж покончить с жизнью, то не в таком убогом окружении.
«Древние римляне созывали друзей, окружали себя самыми изысканными произведениями искусства, устраивали пир с выступлениями поэтов и музыкантов и только потом, среди всего этого великолепия, выпивали роковую чашу. Да, следует хорошенько обдумать обстоятельства своей кончины. К тому же, если я покончу с собой здесь, это огорчит тех милых девушек, которые живут в пансионе. Это может даже бросить тень на бедную миссис Абернети, а ведь она не сделала мне ничего дурного. Нет. Было бы невежливо и совершенно не поэтично выпить лауданум здесь».
Однако если подождать, пока она доберется до Западного побережья…
«Я могла бы побывать в Опере, когда там будет петь Карузо»,
Вот это будет обстановка, достойная древних римлян, и к тому же весьма поэтическая!
«Если экономить, можно скопить денег на изящное платье и на отдельную ложу. Даже если мне будут платить меньше, чем обещано в письме, можно отложить нужную сумму».
Да! Так и следует поступить. И выпить лауданум в первом антракте — уплыть в смерть под великолепную музыку… А потом ее найдут со вкусом одетой, с прощальным письмом, лежащим рядом…
Может быть, ее призрак даже станет посещать театр… Это принесет ему только пользу: ведь любой хороший театр должен иметь своего призрака.
Не в убогом, а в великолепном окружении уйдет она из жизни; тогда её смерть нельзя будет не заметить, нельзя будет отделаться несколькими строчками на последней странице газеты.
«Что ж, похоже, я решаю остаться в живых. По крайней мере пока».
Розу охватило нетерпение. Чем скорее она отправится в путь, тем лучше, тем скорее она узнает, было ли обещанное в письме настоящим золотом или дешевой подделкой.
Девушка встала с постели, подошла к умывальнику и налила из кувшина в таз холодной воды. Даже хорошо, что вода холодная; умывание поможет скрыть следы слез. Роза оделась; ее туалет представлял собой странную смесь роскоши и нищеты: нижнее белье, хоть и неоднократно штопанное, было из тонкого шелка, а чулки, тоже заштопанные, — из самого грубого хлопка, по пять центов за пару. Единственное, что радовало Розу в необходимости отказаться от услуг горничной, была возможность не затягивать шнуровку корсета так, что трудно становилось дышать; уже год как она вообще не затягивалась. Вот и теперь влезла в корсет, просто выдохнув воздух, и застегнула его спереди, смирившись с тем, что ее талия не окажется пятнадцати дюймов в объеме, как требовала мода.
Нижние юбки носили те же следы былой роскоши и умения изворачиваться — до сих пор Розе удавалось чинить прорехи на шелке. Туфли были еще вполне хороши, хотя скоро, наверное, придется менять подметки. Юбку и жакет Роза купила в лавке, где цены были ей по карману, выбрав хорошо стирающуюся ткань. Все ее дорогие наряды давно пришлось продать скупщикам поношенной одежды; значительную часть своего нынешнего гардероба Роза приобрела у них же.
«Я часто говорила папе, что меня не интересуют наряды, что лучше купить книги… Интересно, верил ли он в это? Догадывался ли, как мне не хватает шелков и бархата?»
Розу беспокоило также, что подумает о ее одежде ее наниматель. Впрочем, может быть, он ничего и не заметит.
Она уложила волосы — свое единственное настоящее украшение — и надела трогательно маленькую шляпку, приколов ее похожей на кинжал булавкой. Спрятав в ридикюль письмо Ясона Камерона, Роза вышла в холл.
