Тени Шаттенбурга - Луженский Денис (полные книги TXT, FB2) 📗
– Как… э-э-э… нет. Я не голоден. Спать лягу.
По правде сказать, при мыслях о еде в животе родилось предательское урчание, но молодой Клыкач решил лечь голодным. На пустой желудок он всегда спал более чутко, а Йегерсдорф пусть и казался местом безопасным, но все же стоит поберечься, хоть пару ночей побыть настороже.
Кровать ему досталась широкая и удобная. Слишком удобная для тела, что привыкло спать на голой земле. Мягкую подушку Марек в сторонку отложил, веки смежил – и провалился. Не спал – будто падал куда-то в бездонную черноту, медленно и плавно. Падал… Падал…
Чернота – это хорошо. Покойно. Хуже когда свет – серый, сумеречный.
Полыхает у берега отцовская кузня, а на мелководье бьются четверо. Четверо среди многих недвижных тел, усеявших перекат. Низкие тучи рассыпают по ветру зябкую осеннюю морось, но дерево полыхает жарко, жалкий дождишко ему не помеха. А уж пламя схватки небу и подавно не погасить.
Четверо бьются неравным боем – втроем против одного. Трое в кожаных портах и холщовых рубахах, босые да простоволосые, против одного – в сапогах, при шлеме и щите, облитого, точно рыба, кольчужной чешуею. Страшный длинный клинок взмывает вверх – и валится, схватившись за грудь, один из троих. Другой удар – и схватка превращается в поединок.
Молот против меча… Марек знает, чья возьмет. Всегда знает. Сколь жилы ни рви, сколь ни кричи, надсаживая горло, а лишь восемь шагов по косогору пробежишь – и увидишь, как слетает с головы «кольчужного» блестящий шлем, но падает на перекат вовсе не меч, а большой кузнечный молот. Падает, зарывается в мокрую гальку…
– Ба-а-атя-а-а!!!
Человек в броне поднимает голову и щурится исподлобья, губы кривит. Спокойный, сосредоточенный, уверенный в движениях, даром что густые русые волосы темнеют, пропитываясь кровью. И на круглом черном щите, словно вырезанный из савана, светится белый крест…
Откуда обрушивается на затылок удар булавы, Марек не видит никогда. Лишь вспыхивает все перед глазами, а затем – гаснет. И дальше – чернота… Покойная, мирная чернота.
Проснулся сразу, вдруг. Открыл глаза, рывком приподнялся:
– Кто здесь?
В темноте он видел как кошка, но со сна все же взгляд туманился. Только и углядел, что смутную тень, бесшумно отступившую к двери. Створка не скрипнула, но Мареку показалось: он услышал шорох легких и торопливых шагов.
Долго не раздумывая, юноша выскочил из комнаты. Под пальцами теплела рукоять верного охотничьего ножа. Подергал дверь. Петли здесь добре смазывают, на сало не скупятся. Ну, гость ночной, куда же ты бежишь?
Он втянул ноздрями холодный воздух и почуял слабый аромат – пряный, чуть сладковатый. Точно взявшего след пса, его потянуло налево по коридору. Марек пробежал мимо большой комнаты, где на полках стояло великое множество книг, мимо трепезной с длинным столом, мимо многих дверей, за которыми спали люди. Дальше – кухня, кладовые… Нет, дальше – распахнутое настежь стрельчатое окно, узкое, точно бойница. Но протиснуться можно, и юноша, недолго думая, выбрался наружу.
Маленький сад – низкорослые яблони и сливы, ухоженные смородиновые кусты, на мокрых листьях серебрится лунный свет. Колдовская ночь… Тянет завыть по-волчьи и выпустить из тайников души стосковавшегося по воле Зверя: бежать, бежать сквозь лес, пока не хлынет горячий пот и не станет больно дышать, а тогда найти лунную поляну, чтобы кататься в холодной, росистой траве, унимая телесный жар. Нет, никак не теперь! Нет Зверю воли – ни нынче, ни впредь! Марек поклялся, а слово Клыкача крепче медвежьей кости.
Сладкий аромат едва ощущался. Юноша сделал несколько шагов и прижался к тонкой яблоньке, приник щекою к шершавой коре. Ну где же ты, незнакомый беглец? Ужо поймаю тебя…
Тут-то и опомнился: да что ж это он делает? Зачем? Кого преследует в чужих владениях? Кто бы ни явился среди ночи к постели спящего гостя, он ведь его не тронул, а гость, смотри-ка, нож ухватил, гонится. Ну что за глупец! Не приведи леший, кто-нибудь из слуг увидит – оружного, да в исподнем – сраму не оберешься!
Так стыдно стало, что даже запертый Зверь ворчать перестал, затих в своей темнице. Торопливо спрятав клинок, Марек пошел обратно к дому. Трава холодила босые ноги, прямо как в детстве, когда до рассвета вставали с братишкой и мчались через луг к реке, к припозднившемуся с ночной рыбалки отцу. Или убегали в лес, тешили и пестовали… не Зверей еще – Зверенышей. Ушедшего не вернуть, нет больше бати, нет младшего братца, и даже хохотушки Мирны… Всех, кто дорог был когда-то Мареку, – нет. Пора бы уж приучить себя к этой мысли.
«Не раньше, чем он умрет!»
Окно все еще было открыто – усадьба спала, и, похоже, никто не обходил ее полночным дозором. На мутноватом стекле играли лунные блики, но колдовское очарование ночи сгинуло, как не бывало, охотничий азарт угас. Марек легко подтянулся, пролез в «бойницу» и ставень за собой аккуратно прикрыл. Теперь – в постель, досыпать. А чтобы никто его больше не побеспокоил, он к двери одежный сундук придвинет.
Звук… Будто застонал кто-то – совсем рядом, за стеной. Одному из слуг кошмар приснился? Или… Марек замер посреди коридора, вслушиваясь в тишину. Ноздри щекотал знакомый сладковатый запах. Призрак! Ей-ей, его проделки!
А потом в трех шагах от юноши неслышно отворилась дверь в чужую спальню, через порог шагнула фигура в сером. Марек изготовился для броска, напружинился…
– Не спится, щенок?
Под широким капюшоном светлело прекрасное лицо, бледная кожа будто светилась в полумраке, и глаза… Ох, эти глаза! Они отливали золотом, и в их глубине плясали червонные искры. Теперь-то Марек знал наверняка: там, в переулке, ему не почудилось! Он поневоле отступил на шаг. Зверь глухо заворчал, чуя опасность.
– Уймись, – сказала баронесса, и золото в ее взгляде потускнело, растворилось, а мертвенное сияние будто втянулось под кожу. – Я тебе не угроза.
– А своим людям ты кто?
– Мои люди – моя забота. Они мне верны и живут здесь по доброй воле, – Ульрика произнесла это твердо, так, словно читала заклинание или молитву. – Я – человек. Такое же не чудовище, как и ты.
Когда Марек шагнул вперед, она подняла руку, будто хотела заслониться. Юноша перехватил тонкое запястье, крепко сжал. Теплое!
– Пусти.
– Ты не стрыга.
– Пусти.
Марек нехотя разжал пальцы. Живая. Не мертвячка. Не ночной кровосос из страшных сказок, что так любили рассказывать друг другу юные Клыкачи.
– Мне хватает своей крови, в чужой нет нужды, – баронесса чуть поморщилась, растирая запястье. – Хватаешь, как клещами, медведь…
– Тогда что ты с ними делаешь? – Он кивнул на дверь, из которой вышла Ульрика.
– Беру… немного взаймы.
– У меня тоже хотела взять?
Взгляд женщины вспыхнул и погас. Резко повернувшись, она двинулась прочь по коридору и через десяток шагов совсем растворилась в сумраке.
– Много для тебя чести, щенок, – донеслось до Марека из темноты.
День шестой
1
Сегодня телег было три. На той неделе тоже три приезжали, а вот две седмицы назад – четыре. Клаус помнил хорошо, ведь на воротах в день подвоза припасов всегда ставили его. Сам настоятель сказал: «У тебя цепкий глаз, Клаус, вот и присматривай, чтобы был порядок». И монах исполнял наказ отца Германа со всей страстью и тщанием. Крестьяне, что приходили с обозом, прямо-таки корчились от придирок бдительного ключника. И ведь наябедничали аббату, иудины дети: «Мешает работе, отче! Во все нос сует, проходу от него нет!»
Настоятель бранить Клауса, конечно, не стал, лишь попросил с незлой усмешкой, чтобы тот прыть поумерил: «За дело брани, за пустяк – прощай, а если подозрительное усмотришь – ко мне приходи, я уж сам решу». Святой человек – отец Герман! Ему епископом впору, а то и самим папою…
Перегнувшись за стену, Клаус стал пересчитывать обозников. Трое… пятеро… Смотри-ка, семеро! Всегда ведь вчетвером управлялись, а нынче, поди ж ты, толпою целой явились. И ведь плачутся при каждом случае, что забот невпроворот, что от хозяйства на день оторваться – как себя обокрасть. Вот уж верно: лодырь с лежанки на час сползет, так всю неделю потерянной считает!
