Дурак (СИ) - Беляева Дария (онлайн книга без TXT) 📗
Большие и небольшие, зеленые и начинающие желтеть, все эти деревья выглядят как их дикие, лесные собратья, а не чахлые, утопленные в смоге городские уродцы. Дома невысокие, поэтому сначала мне кажется, что мы и вовсе не в город приехали, а в поселок. И хотя домов и магазинов достаточно много, они выглядят отделенными друг от друга плотной пеленой листвы.
Папа никогда не рассказывал мне о Бедламе, и поэтому я не особенно представлял, чего ждать. Юстиниан говорит:
— Очень концептуально.
Ниса свистит, и человек рядом с нами закрывает уши, как будто свист этот вышел у Нисы нестерпимо громким. Я говорю:
— Очень зеленый город.
И мы все понимаем, что сейчас что-то должна сказать Офелла. Мы оборачиваемся, а ее рядом нет.
— Ее что уже украли? — спрашивает Ниса. Я слышу голос Офеллы.
— Я что по-вашему дура — расхаживать просто так в месте, где полно сумасшедших?
Но ее по-прежнему нет рядом.
— О, дорогая, молись, чтобы они приняли тебя за голоса в своей голове.
И я понимаю, что Офелла ведь, как и все из ее народа, может становиться невидимой. Интересно, какую невероятную красоту она видит сейчас?
— Только не отставай, — говорю я.
— И не подумаю. У тебя есть план?
Я о нем не думал, но он у меня есть. Мы спускаемся по лестнице, железные скобы удерживают ее от окончательного разрушения. Все здесь запущено, забыто, но не только потому, что многие предпочли уехать из Бедлама и раствориться в Вечном Городе, и в других городах Империи. Здесь, в общем-то, и нет цивилизации, и надежды на нее нет. Все уступает этому глубокому, высокому лесу.
— Мы пойдем в музей, — говорю я. Юстиниан пожимает плечами.
— Не зря же мы здесь, музеи это замечательно, хотя они, конечно, никогда не показывают ничего живого, потому как все, что оказывается в музее, уже умерло, иначе ему нет нужды там быть. Кроме меня, конечно.
Я говорю:
— В музее знают историю, так?
Ниса говорит:
— Ну, или делают вид.
— Там нам подскажут, в какую сторону идти, чтобы дойти до места, где наша прародительница принесла в жертву своих детей.
Я чувствую рядом Офеллу, от ее руки исходит невесомое, нежное тепло. И мы входим в Бедлам. На самом деле я не знаю, где здесь музей, поэтому приходится спросить. Я обращаюсь к милой девушке, выгуливающей собаку.
— Здравствуйте! Не подскажете, где здесь музей?
Она смотрит на меня с полминуты, глаза у нее внимательные, даже слишком. Одной рукой она сжимает поводок, а пальцы другой ее руки путешествуют от шеи до подбородка, пробегают по коже, как паучьи лапки, и движение это постоянно повторяется. Она говорит:
— Прямо, до площади, а там вы увидите его, он слева.
И ничего особенного в ее голосе нет. Мы идем дальше, и я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на нее еще раз. Она стоит в той же позе, ее пальцы так же путешествуют от шеи к подбородку, и она смотрит нам вслед.
Очень приятная девушка. Идем мы, как в лесу, и площадь узнать сложно, потому что это тот же лес, только с редкими бетонными блоками под ногами. Это не деревья проросли в бетоне, а бетон аккуратно уложен там, где можно. Все здесь подстраивается под лес и уступает ему. Неестественно видеть здесь людей, занимающихся обычными для города делами. Они выгуливают собак, носят сумки из магазинов, курят на балконах. Словом, делают все, что с лесом не сочетается.
А вот машин мало, как и дорог. Они выглядят здесь как реки. Идти по Бедламу очень одиноко из-за того, что постоянно приходится огибать деревья, и нельзя ходить рядом, а можно только друг за другом.
На самом деле легко увидеть, что люди здесь чокнутые, хотя они не так сильно отличаются от обычных. Есть и те, по кому сразу все понятно — женщина, кормящая ворон, растрепанная, как ее подопечные птицы, разговаривающий сам с собой мужчина, то ли в сильном подпитии, то ли в психозе, в каком иногда бывает Атилия. Я вижу маленькую девочку, она танцует на бетонной плите между двумя деревьями, совершает ровное число движений: влево, право, прыгнуть на одной ноге, хлопнуть в ладоши, и снова.
А есть другие, которые одеты как все и делают все то же, что и все. И, судя по лицам Юстиниана и Нисы, те, которые как все, кажутся им более жуткими.
— Как здесь вообще живут люди? — спрашивает Ниса.
— Я тут не жил.
— Зато, знаешь, здесь такой свежий, наполненный кислородом воздух, что даже почти не ощущается, как ты гниешь.
— Юстиниан, знаешь, почему тебя все ненавидят?
Но прежде, чем Юстиниан ответит, я показываю рукой в сторону того, что, наверное является музеем. Над этим зданием, больше похожим на барак, так и написано. Ну, на самом деле не совсем так. На окнах решетки, но сами окна заложены кирпичом. А в слове "музей" даже я вижу две ошибки. Написано "муззэй". Решетка очень красивая, от полукруга, похожего на восходящее солнце, идут лучи перекладин. Все остальное — уродливое.
— Вот музей, — говорю я. — Там нам все подскажут.
На лице Нисы читается недоверие. Я делаю шаг вперед, и в этот момент меня перехватывают за руку, очень крепко.
— Ты ведь сын Бертхольда, да? Да?
Глава 10
Я слышу варварский акцент такой яркий, что едва понимаю, что именно говорят, оборачиваюсь, чтобы переспросить и вижу синеглазую женщину, стареющую и красивую. У нее спутанная коса волос, такая толстая, что кажется она состоит еще из нескольких кос. Она пускается вниз, почти к самым ее коленям. Коса у нее сочная и рыжая, еще рыжее, чем волосы Регины и Юстиниана. Такая, словно ее в краску окунули. На ее тонком лице время давно проложило магистрали морщин, но нос и губы очень красивы.
А самое странное в ней это глаза, они смотрят отчаянно, и кажется, что синеют от этого еще сильнее.
Ее рука с длинными, морщинистыми пальцами берет меня за подбородок, и я замечаю, что ногти у нее накрашены с математической аккуратностью, ни единого пятнышка лака на коже. Узловатые пальцы обхватывают широкие кольца с массивными камнями, оправы которых похожи на вензеля.
— Сын Бертхольда? — переспрашиваю я. Я и вправду не уверен в том, что она сказала, слишком неразборчивые получаются ее слова — рычащие, ударяющиеся от зубы. Еще я не знаю, кто такой Бертхотльд. Но этого я не знаю всего секунду. Забытое имя, которое папа не использовал с того дня, когда началась война. Папино первое имя, которое он, наверное, и сам уже забыл, и я его почти забыл. Папа всего один раз рассказывал нам с Атилией, как его звали прежде, чем мы появились на свет.
— Сын Бертхольда, — повторяет она, как будто само это имя утоляет какую-то ее глубокую жажду. Ее улыбка больше напоминает оскал, крепкие белые зубы клацают.
— С чего вы взяли? — говорю, а Юстиниан говорит:
— Я бы на твоем месте спросил, кто такой Бертхольд?
Я чувствую Офеллу рядом, ее теплая рука на секунду касается моих пальцев, как будто она хочет меня увести.
— Я знаю, кто такой Бертхольд. Наверное. Не всех Бертхольдов на свете, конечно, но кое-какого знаю.
И он правда мой отец.
Женщина отпускает меня, и только тогда я понимаю, что ее прикосновение было болезненным, словно она хотела залезть мне под кожу.
— У тебя его глаза, — говорит она. — Эти глаза я никогда не забуду.
Я думаю, что тоже не забуду ее глаза. Мы могли бы сказать друг другу комплименты.
— У тебя его черты. На секунду я подумала, что прошлое смешалось с будущим, и вот он, совсем юный, на площади в свою честь. Но ты ведь его сын! У него есть сын, я знаю! Эта дрянь принесла ему потомство.
— Не смейте так говорить о моей матери!
От злости меня бросает в жар, а потом ее становится жалко.
— Госпожа, вы имеете в виду императора Аэция? — спрашивает Ниса. Она подчеркнута вежлива, и я понимаю — ей жутковато говорить с сумасшедшей. Это смешно, потому что Ниса зубастая, кровоядная и мертвая.
Женщина кивает, у ее духов удушливый, гвоздично-розовый аромат, настолько сильный, что перебивает даже исходящий от Нисы запах. Она только на секунду одаривает Нису взглядом, радужка ее синих глаз вспыхивает, двинувшись, и снова глаза женщины впиваются в меня.
