Кащеева наука - Рудышина Юлия (читать книги регистрация TXT) 📗
Вот и столб — вершиной в небеса упирается, тучи вкруг него хороводят отарой чернорунных овец, и молнии золотые сверкают, да время от времени громыхает в сизой мгле, словно боги в ярости да бешенстве вступили в схватку и это звенят их мечи каленые, и ломаются копья их, падают осколки на землю, падают дождем слезы их, когда оплакивают они павших в этой небесной битве.
И идет по столбу огромный черный котище с мощными лапами и длинными белыми усами, уши его торчат, глаза горят, шерсть на загривке вздыблена, как гора чудище это, как сгусток черной тьмы, что родом из Нави проклятой.
Нет ничего человеческого в мире том. Нет на Той Стороне места человеку, кровь выстынет, сердце остановится. Лишь сильные волхвы да темные колдуны могут ходить по лесам моровым, что за рекой Смородиной расстилаются, лишь им ведомы тропинки те, что среди мертвых трав вьются змеями пестрыми, лишь они могут выйти назад, к людям, в Явь янтарную, обласканную богами светлыми.
А здесь жуть скалится из-за каждого ствола, из-за каждого куста, здесь ягоды отравленные сладко пахнут, но нельзя прикасаться к алым бусинкам, что кровавыми каплями облепили веточки. И белесая грибница расползлась паутинкой под елями, и сверкает на ней роса алмазная, отражая темные ветви и нас, путников, когда мы осторожно пытаемся обойти места гиблые.
Мертвые призраками стоят за столбом, на котором кот сидит, и видно в тумане, как черепа скалятся — и нет спасения от костлявых рук их. Но вот развеялась дымка, исчезли скелеты, будто и не было их, опять осинник шумит жестяными листьями.
А во взгляде кота — сказочный дивный огонь полыхает, и мурлычет Баюн, и от дыхания его травы гибнут, а вместо них расцветает дурман, и полынь стелется туманная, призрачная, словно бы и не живая она.
Явь отступает перед песнями Баюна от земли этой — и Навь прорывается с Той Стороны волшебного леса, через который пройти предстоит.
И сказки нам сказывает Баюн, и голос его низкий, бархатистый, убаюкивающий. Несет его голос сон, сковывает тела могильным стылым холодом. И едва прикроешь глаза, как сумрак бездны моровой, тьма и Навь опустятся призрачными тенями на плечи, придавят к земле. И прорастут в тебя полынь да белена, цветки дурмана да волчьи ягоды, оплетут тебя усики навьих трав, метелки черного ковыля щекотать станут, и отметины навьи — черные, фиалково-серебристые — узорами дивными на коже расцветут.
Заслушались мы сказку Баюна, едва не сгинули.
А сказывал он нам про медведей волшебных, берендеями прозванных, да про то, откуда пошел род их чародейский.
…В избе темной лучина горит, а вокруг — морок туманный, во дворе он топчется, змеями молочными по траве ползет, тонкие стволы яблонь обнимает. Стучит в избе кудель о лавку, ловкие пальцы старой Добряны, похожие на паучьи лапки, перебирают, скручивают нить. Тихо в избе, слышно даже, как ветер за стенами свистит.
Много зим и лет на свете белом Добряна прожила, много чего видывала — и плохого, и хорошего, а только душа ее чистой, как родник хрустальный, осталась. И дивно то было в те времена темные — люди-то племени чудского на краю дикой чащи жили, дань духам моровым платили, и не только зерном да скотиной. В голодные зимы и девиц-красавиц на откуп Морозко вели — отдавали смертных замуж за студеную синь, за холод трескучий.
Добряне повезло — ни разу проклятый жребий ей не выпал, и прожила она жизнь счастливую, за хорошим и работящим мужем, он уже давно к дедам ушел, а все ж тоскует о нем старуха. Бывает, задумается, в окошко глядючи, и глаза ее блеклые, за годы выцветшие, будто туманом заволокёт. Тогда родня ее не трогает — знали, что посидит-посидит, повздыхает Добряна да снова за дело примется, прясть али внучат нянчить — в поле ходить или за скотиной слаба была уже бабка, ноги подволакивала, да и падать стала. Долго не тосковала она по своему покойнику, ибо помнила: нельзя мертвых звать, нельзя по ним больно уж убиваться — услышит Навь проклятая, под видом человека явится к вдовице или детям его, поди потом прогони. Не прогонишь.
Вот и проводила старуха почитай все время в избе, а внучки младшенькие — Гордяна да Смеяна — все рядышком крутились, побасёнок просили. Больно уж любили девчоночки слушать сказки старые — верили они во все, что бабушка им сказывала, бывало, и тряслись от страха потом на печи, а все одно слушали, рты открыв.
Была у Добряны еще старшая внучка, Заряной звали ее, уже заневестилась девка, скоро женихи пойдут во двор с дарами свадебными — последний год оставался ей погулять на воле.
Но чем ближе сватовство, тем все печальнее становилась Заряна, внимательно сказки старухины слушала, и особенно нравилась ей одна — про медведя из рода волшебников берендеев, который в чаще дикой живет да девиц-красавиц ворует.
Говорили в селении, что в прежние годы, которые даже старая Добряна не помнит, выходил из леса дикий зверь и девок с собой уводил. Кто возвращался домой, кто нет — по-разному бывало. А кто и перевертыша с собой приводил — дети те почитались за благо в селении, любили их и баловали, потому что знали люди, что это медведя робятёнок, что ежели обижать такого — придет отец и всем несдобровать будет. Разорвет на части, косточки обгложет да под осиной выбросит.
Мало кто из таких детей лесных вырастал среди людей — на седьмое лето медведь из чащи выходил и забирал своего ребенка. Девки — те, что у него в берлоге женами побывали, — горевали сильно, долго не жили, и даже если замуж выходили потом, то других деток своих особо не привечали, по первенцам тосковали.
Вот такую сказку бабушка Добряна внучкам часто сказывала, и кто бы мог подумать, что при ее жизни медведь-то вернется.
Но видать, на роду Заряне было написано от людей уйти — давно уж родня ее боялась, что жребий она вытянет да по зиме в жены Морозко достанется, ведь отчего-то самые красивые девки камушек тот проклятый доставали… Видать, чего боишься, то и случится. Не жребий выпал, так берендей из лесу вышел.
В тот день Заряна с младшими сестрами за ягодами пошла, но чуть с тропы свернула, как видит — иная какая-то чаща стала, и деревья мхом покрыты, и сумрачно, и паутина везде, да тиной, болотом несет, а ведь только что светлая дубрава вокруг была. Не успела девка испугаться — а из кустов высоких огромный зверь вышел. Заряна и не поняла сначала, что человек то в звериной шкуре — рычал он громко, да треск такой шел по лесу, будто и правда ломится медведь сквозь ветки. Он девку на плечо забросил, да и потащил в свою берлогу. Кричала Заряна, билась в его сильных лапах-руках, а что сделает она супротив такой силищи?
По лесу долго ее медведь нес — травы высокие росли, по грудь бы ей были, коли своим ходом она б шла. Заряна пыталась дорогу запоминать, да разве ж поймешь в чащобе дикой, куда тебя тащат? Все деревья друг на друга похожи, тропы нет. Вскоре болото вроде как закончилось, потому как ягодами запахло — как раз земляника отходила, черника начиналась. К вечеру принес медведь свою добычу к ветхой, покосившейся избушке, что в землю наполовину вросла — окошечки махонькие, над землей прямо, а трава высокая, сочная, а вокруг сумрачный лес, почти не попадает сквозь кроны сосен-великанов солнышко. Сруб темный, без крылечка, без ставенок расписных — и как жить в такой землянке-то?
Медведь Заряну опустил на траву и говорит:
— Будешь теперь со мной жить, женой моей станешь, девица. Кашу мне будешь варить, а я на охоту ходить. Коли сбежать надумаешь, помни, что все одно нагоню и назад верну, не серди меня, больно лют я становлюсь, коли что не по мне выходит. Будешь слушаться меня во всем — будем жить ладно, хорошо с тобой.
Заряна поплакала-погоревала, а делать нечего — селение ее непонятно где, идти целый день, да и знать бы хоть куда… Да и медведь оказался не зверем, а человеком, что шкуру с пастью клыкастой на себя набросил. Стала девка жить в избушке его, кашу варить да с охоты мужа своего дикого встречать.
Прошло две луны с тех пор, как жить стала Заряна в лесу, — пообвыкла она, приноровилась. Поначалу очаг, что по-черному коптил, сложно было ей разжигать — дома-то печка была, но вскорости управлялась в землянке она, как будто всю жизнь тут провела. И есть приготовит, и уберет, и паутину всю сняла, землю с иголками сосновыми повымела — в избушке было грязно, неуютно. Но с легкой девичьей руки стало хорошо да чисто. Муж ее доволен был, любил он ее, да все повторял-наказывал — не уходи никуда, чтоб не озлить, мол, меня.
