Дурак (СИ) - Беляева Дария (онлайн книга без TXT) 📗

Сосуды пульсируют, поэтому я не открываю глаза, мне нравится смотреть, как под веками становится красно и кружевно. Я нащупываю телефон, надеясь что к тому времени, как я до него доберусь, он затихнет. Но оказываюсь слишком расторопным, телефон вибрирует у меня в руке, и я на ощупь продвигаюсь к кнопке приема звонка, все еще тайно надеясь перепутать ее с соседней.

Но интуиция меня не подводит, и в награду я слышу голос Юстиниана. Он быстро, почти незаметно желает мне доброго утра, а потом провозглашает:

— Надеюсь ты в курсе, Марциан, что мы живем в эпоху, когда вещи потеряли свое значение. Зачем кому-либо могут понадобиться императорские регалии, если точно такие же вещи может получить любой! Теперь, когда производство всего, чего угодно поставлено на поток, мы не можем говорить о существовании особенных вещей, все можно дублировать за деньги. Однако этот факт только усиливает роль богатых в нормировании ценностей и поведения!

Я бормочу что-то, чего сам не понимаю, не отдавая себе никакого отчета в том, как шевелится мой язык.

— Что, Марциан?

— Жаль, что производство чувства такта не поставлено на поток, — говорю я.

— Первые пять минут после сна представляют собой апофеоз твоего остроумия.

— Мне это уже говорили, — отвечаю я. — Хочешь поболтать с Нисой?

Больше всего я радовался, что со временем, когда я уехал в Анцио, Юстиниан перестал звонить мне по утрам, чтобы рассказать свои мысли. С одной стороны, это и есть дружба, с другой стороны я плохой друг до завтрака.

— Хочу, — говорит Юстиниан. — Ее коэффициент интеллекта позволит ей понять мои гениальные наблюдения.

— Это, наверное, чужие гениальные наблюдения.

— Весь мир текст, Марциан, все уже сказано до нас, а мы можем лишь позиционировать себя по отношению к цитатам.

— Это точно цитата.

Я морщу нос, но не потому что ненавижу Юстиниана, я к нему даже хорошо отношусь, а потому что запах мертвечины делает меня окончательно бодрым и вовсе не в приятном смысле. Я вспоминаю, что было вчера, вспоминаю маму и то, что я ей так и не сказал, и ту девушку, Венанцию, и моего папу, и все загадки, которые задала мне мама Офеллы.

Всего так много, что мне хочется залезть под одеяло, и чтобы все исчезло, а я был в теплой темноте еще много-много лет, и мог думать. Но оказывается, что даже одеяла нет.

Я открываю глаза, в комнате все прежнее, только Нисы нет. Шторы задвинуты, но сквозь них все равно пробивается слабый родничок света.

— Ниса! — зову я, потом предупреждаю Юстиниана. — Ты подожди, сейчас она тебя послушает.

Я встаю, иду по полу, он холодный, а ноги у меня босые, так что прохлада сразу взбирается вверх по позвоночнику. Удушливый запах гниющего мяса невыносим, я иду к окну, распахиваю его, впускаю утреннюю прохладу и понимаю, что совсем немного проспал, солнце еще молодое и холодное, и площадь еще тихая, с ее стороны ни звука не слышно, и сад кажется нарисованным, потому что птицы в нем не поют, не шевелят ветви фруктовых деревьев. Воздух кажется мне сладким, и я жадно его вдыхаю.

Одеяла действительно нет, но в отличии от того, как попасть в мир моего бога, по этому поводу у меня есть идеи. Я стучусь в ванную, запаха гниения оттуда не исходит, потому что свет туда не проникает.

— Ниса, — говорю я. — Хочешь поговорить с Юстинианом?

Она говорит:

— Ты думаешь, мне недостаточно плохо?

— Тебе может понравиться. Некоторым нравится.

Щелкает замок, и она впускает меня в ванную. Ниса сидит в полной темноте, тут же закрывает за мной дверь, так что я успеваю увидеть только то, что она завернута в одеяло, как начинка в тесто.

Мясная начинка, ну да. Противное выходит сравнение. Ее глаза в темноте — источник слабого света, разные зрачки будто парят в желтоватой пустоте.

— Я не хочу, чтобы ты меня такой видел.

— Я тоже не хочу тебя такой видеть, — говорю я честно.

— Я посмотрела в зеркало, и мне противно. Я отсюда до вечера не выйду.

— Так и будешь сидеть в ванной?

— Да, — говорит она. — Лучше я умру от голода, чем выйду отсюда.

— А помыться мне дашь?

— Мойся. Но я не выйду.

Я нащупываю в темноте выключатель. Яркий искусственный свет делает так, что в ванной все снова есть, включая Нису. Она стоит, завернутая в полотенце, бледная, но не разлагающаяся, как под светом солнца. Глаза у нее беззащитные и очень грустные. Мне становится ужасно печально, и я обнимаю ее, вернее одеяло, мягкое и покрытое клеточками. Некоторое время мы так и стоим, потом Ниса говорит:

— Ну все, прекрати.

— Что?

— Ты меня утешил, давай, прекрати. Иди мыться. А я буду под одеялом.

Я отпускаю ее, и она через некоторое время шепчет:

— У меня раньше не было друзей. Я не очень знаю, как это.

— У меня есть друг, но мы друг другу не нравимся.

Я даю ей телефон, слышу голос Юстиниана из динамика:

— Ничего не понял, но контекст не подразумевает моего участия в любви на троих?

Ниса садится на пол, накрывается одеялом, получается будто недоделанный детский шалаш без балок. Шалаш очень ленивого ребенка. Из-под одеяла голос Нисы доносится приглушенно, я слышу:

— Привет, Юстиниан. Твой друг решил передать тебя мне.

Он слушает, потом смеется, и я чувствую что-то вроде укола, как будто меня ужалили, но изнутри, а не снаружи. Я раздеваюсь и залезаю под душ, слова Нисы становятся совсем неразборчивыми, и отчасти я этому рад. Мне совершенно не стыдно быть рядом с ней голым, хотя я уверен, что она смотрит за мной, из любопытства. Эта ситуация меня заводит, но она не кажется мне располагающей к сексу, потому что совсем не похожа на все мои истории, которые так заканчивались прежде.

Вода шумит, и она теплая, от всего этого я становлюсь чуть счастливее. Иногда до меня доносится смех Нисы, приглушенный тканью.

Когда в голове разогреваются от воды мысли, я смотрю на дробящийся в лампочке свет и начинаю думать. Грациниан мне сказал, что кто-то должен дать советы моей голове, а не душе. Я чувствую, что я уже близко к разгадке, у меня есть рецепт, только нужно его понять. Как будто мне двенадцать, и я пытаюсь решить задачу, и ответ рядом, но не получается его нащупать.

Но кое-какие цифры у меня уже получились, теперь нужно их сложить. У меня есть совет для души, теперь нужен второй, для головы. Кто всегда отвечал за мою голову?

Ответ приходит, и от него мне становится так радостно, я выключаю воду, говорю:

— Ниса, я все придумал! Я поеду в моей учительнице, нет никого умнее нее, она даст мне совет для головы.

Ниса выглядывает из-под одеяла, говорит:

— Ты голый.

А что говорит Юстиниан, я не слышу — Ниса крепко прижимает трубку к уху.

— Да, я же мылся.

Ниса облизывает губы, потом говорит:

— Я хочу есть.

Я беру у нее телефон, говорю Юстиниану:

— Ты извини, Ниса хочет есть, поэтому она пойдет завтракать. Пока.

— Я слышал, что ты говорил о моей…

Но я уже бросаю трубку, надеясь, что он не перезвонит. Ниса поднимается на ноги, на ней ничего, кроме моей майки, а на мне даже моей майки нет. Мы смотрим друг на друга, я беру ее за подбородок, и она открывает рот, демонстрируя зубы. Я делаю так, как иногда делал с девушками, а она делает так, как девушки иногда делали со мной — обнимает меня за шею.

Я привык к отсутствию живого тепла в ней, и мне даже нравится ее прохлада после горячей воды.

— Я с тобой не поеду, — говорит она. — Оставь мне крови и свой телефон.

Я давлю ей на затылок, и она, как будто даже не желая этого, впивается зубами мне в шею. Боль привычная, и я думаю — ранки ведь не воспаляются, хотя и болят. Неужели у Нисы такие стерильные зубы?

Я не чувствую ничего особенного, никакого удовольствия от боли, но мне нравится ощущение нашей близости, такой полной, такой окончательной, будто Ниса всегда есть у меня, а я всегда есть у нее, и эта близость делает нас жадными. Я закрываю глаза и жду, когда все начнет кружиться, даже считаю. Ниса отстраняется как только темнота начинает плыть, и я переступаю с ноги на ногу, хватаясь за раковину. Я перехватываю ее за руку, тяну на себя, и мы едва не соприкасаемся носами.