Каббалист - Амнуэль Павел (Песах) Рафаэлович (бесплатные серии книг TXT) 📗
Р.М. вспомнил, как беседовал с деканом. Было это на пятом курсе, незадолго до зимней сессии. На семинаре по научному атеизму Роман поспорил с преподавателем, отвечая по теме «Религиозные предрассудки и борьба с ними». Когда преподаватель потребовал «а вы дурман-то развейте, я говорю об экстрасенсах и о том, какой вред эта мода наносит антирелигиозной пропаганде». Роман заявил, что никакого вреда атеизму экстрасенс принести не может по двум причинам. Если он шарлатан, то для атеизма это хорошо, потому что позволяет разоблачить его, показав, до чего опускаются люди, имеющие слабый научный багаж и нечистую совесть, и на кого опираются сторонники мистицизма. И второе: если экстрасенс действительно что-то собой представляет, это тем более интересно и хорошо, поскольку позволяет узнать о природе нечто новое и, естественно, материальное и к богу отношения не имеющее, ибо товарищ преподаватель не станет ведь утверждать, что паранормальные явления, если они есть, свидетельствуют о существовании нематериального мира.
Преподаватель у них был средним, как все, спорить со студентами не считал нужным. Кто умнее — Энгельс или Петрашевский? Естественно, Энгельс. Говорят, что в спорах рождается истина. Конечно. А если истина давно уже родилась?
Преподавателю было больше пятидесяти, и предмет свой он знал хорошо — так хорошо, что однажды участвовал в публичном диспуте со служителями культа по поводу религиозных праздников. Служители сыпали цитатами из Евангелий и Пророков, из Корана и Торы, интерпретируя их очень оригинально и проявляя гибкость мышления, граничащую с фарисейством. А преподаватель выдавал цитаты из классиков марксизма-ленинизма, но интерпретировать не брался, ибо это грозило более серьезными санкциями, нежели те, что последовали бы в случае провала дискуссии.
— Вот что, Петрашевский, — сказал преподаватель, выслушав ответ Романа, — о ваших странных увлечениях все знают. Это, допустим, мода. Но нужно и разбираться в том, чем увлекаетесь. Иначе можете скатиться. Тройку я вам ставлю потому, что вы человек соображающий, а не потому, что знающий истину.
— Никто истину не знает, — буркнул Роман. — Я хоть пытаюсь понять, а вы заранее решили, что не стоит?
Ответа он не получил, но несколько дней спустя его вызвали к декану. Декана Р.М. помнил лучше — звали его Абдулла Рагимович, был он физиком-теоретиком, довольно известным в Союзе. Абдулла-муэллим спорить любил, на семинарах по квантам даже требовал: «Спорьте, если не понимаете, в споре поймете. Или я пойму — а вдруг мы неправы вместе с Ландау?» Роману казалось удивительным, что готовность спорить кончалась, едва речь заходила об идеологических проблемах. Роман не задумывался о сущности времени, в котором жил. Как говорили позже, начиналась эпоха застоя. Но Роман, как многие другие, этого не замечал. Нормальное для многих было время. Нормальное даже в том смысле, что говорить приходилось не то, что думаешь, а то, что нужно, о чем пишут сегодняшние газеты. Это считалось естественным, потому что давно стало привычным. Что думал декан о ведьмах, осталось неизвестным, Роман мог судить лишь о том, что было сказано.
— У вас там конфликт произошел с… — Абдулла-муэллим назвал фамилию преподавателя, которую Р.М. так и не вспомнил. — Он написал докладную в деканат, просит обратить на вас внимание…
— В каком смысле? — спросил Роман, хотя на языке вертелось другое.
— В прямом, Петрашевский. Я давно за вами наблюдаю. Вы мне нравитесь, умеете думать. Но разбрасываетесь. Есть ведь границы. Не мы их установили, не нам отменять. Вы пришли учиться, верно?
— Я учусь.
— Учитесь, — согласился декан и, немного помолчав, продолжал. — В общем, так. В докладной написано, что вы занимаетесь богоискательством. Что-то собираете о ведьмах. Извините, это ведь чушь! Пришли учиться — учитесь. Хотите в общественной жизни — пожалуйста. КВН на факультете организовали — почему бы и вам не поучаствовать? Если с юмором слабо, идите в НСО, там все серьезно. Или вот вечер готовят к новому году, танцы там, песни… В общем, есть занятия, которыми должен заниматься студент, а есть вещи, которые он делать не должен. И докладные эти мне ни к чему.
— Но я…
— Дома занимайтесь, чем хотите. Только тихо. А здесь нужно быть…
— Как все, — вставил Роман.
— Ну зачем как все? Проявляйте инициативу. Но в правильном направлении.
Роман промолчал, потому что декан его не слушал. Он проводил разъяснительную работу и удивлялся, почему способный студент не понимает очевидных истин.
— Подумайте, — скучным голосом закончил декан. — Докладная у меня, и если что, понимаете… Подумайте, Петрашевский.
И ведь сдержал слово! Месяца полтора спустя Роман получил выговор по комсомольской линии за низкий идейно-политический уровень. Причина была глупа до невозможности: на факультетском вечере по случаю окончания сессии он во всеуслышание заявил, что ведьмы — явление вполне материального мира и к религии не имеют никакого отношения.
Роман рассказал дома об этой истории, и отец долго молчал, а потом махнул рукой и сказал: «Ты тоже, Рома, дурак, извини. Если уж интересуешься чем-то этаким, не лезь в бутылку». — «А что, сейчас сорок девятый год?» — агрессивно спросил Роман. «Время не то, но люди те же. Сколько прошло? Двадцать лет. Даже одно поколение не сменилось. А за пятилетку людей не переделаешь. Тем более, что и переделывать никто не хочет. Удобнее». — «Что удобнее?» — спросил Роман. «Идти к коммунизму, — пояснил отец, — чтобы в сторону не сворачивали. Для каждого стада свой пастух». — «Это ты себя, что ли, стадом считаешь?» — возмутился Роман. «И себя, и тебя тоже, что ты обижаешься? Так оно и есть. Если в обществе главную роль играют запреты и ограничения, то общество, по определению, становится стадом. Или стаей. Видишь ли, на деле — сколько людей, столько и мнений. А цель у нас одна на всех. Коммунизм. Люди, однако, все разные. Одному коммунизм вообще ни к чему. Другой рад бы строить, да неохота. Таких, кстати, большинство. И так далее. Но невозможно всем идти к одной цели, если мнений так много. Разбредемся. Вот и нужна рука. Пастырь. Вождь. Как скажет, так и будет». — «Ну, сейчас вроде бы не так», — с сомнением сказал Роман. «Так, так. Сталина нет, ну и что? Пришел Хрущев, стал делать дело, но всем указывал — как. Теперь у нас Брежнев. Заметь, сначала он не выделял себя. Но со временем… Тенденция.» — «Ну допустим, черт возьми, что в большой политике иначе не получается…» — «И не может получиться, — отрезал отец, — потому что сейчас научно-технический прогресс намного опережает рост сознания. Нужен новый человек. Не один или два, одного в любой эпохе найти можно, даже в Древнем Риме, если хорошо поискать. Нужно, чтобы большинство понимало и думало, как надо для прогресса, и не по принуждению, а по собственной внутренней потребности… А что на деле? У нас недавно мастера уволили. Знаешь, за что? Слишком хорошо работал. Давал восемь норм. Зарабатывал в несколько раз больше остальных. И что? Все бросились к нему учиться? Ни за что! Навесили ярлык рвача и хапуги. Дестабилизатор общества, вот как. И уволили по сокращению штатов. Меня вот не уволили, хотя работник я сейчас никакой, а его…» — «Ну хорошо, — закричал Роман, — а я-то при чем? При чем здесь мои ведьмы? Я религию проповедую? Каждый дурак, если разберется, увидит, что все наоборот. Лучший способ антирелигиозной пропаганды — исследовать методами науки все мифы, предания, христианские догмы и доказать, что нет в них ничего нематериального, все из природы исходит и в природу уходит, какой бы мистикой ни прикрывалось. Не так разве?» — «Так-то так. Но это значит, что каждый должен думать сам. Каждый. Должен иметь свое мнение, и не по книгам зазубренное, а выстраданное. Много у нас таких каждых? Кот наплакал. Собери всех преподавателей атеизма, и все будут говорить одно и то же. А если найдется такой, что станет говорить не по канонам, его живо сомнут. Сейчас не сажают, просто не дадут житья. А ты, между прочим, вообще студент, а не академик». — «Значит, нужен академик?» — «Нужен, — подтвердил отец, — проще управлять, когда стандарт. Значит, и к коммунизму так идти проще и быстрее. Если, конечно, идти правильно. А наверху лучше знают, что правильно. Вы нам — стандарт, а мы вам со временем — коммунизм. Фантасты, кстати, такой коммунизм не описывают. У фантастов при коммунизме и всенародные диспуты, и полная свобода мнений. Почему? Да потому, что пастырь не желает, чтобы стадо знало, что оно стадо. Надо внушать ему, что стандарта вовсе нет. Я считаю, что наша утопическая фантастика, такая, какова она сейчас, — реакционна.» — «Ну знаешь…» — «Сам подумай, — отрезал отец. — Ты же не стандарт. И посмотри, за что тебя били и будут бить. Этот твой атеист воображает, что ты веришь в бога? Нет, конечно. Но твой атеизм опирается на нечто, отличное от тех фраз, что написаны в учебнике. А это уже опасно, ведь если ты в стаде, то должен думать и говорить то, что нужно, и теми словами, какими положено. Ты где-нибудь когда-нибудь видел, чтобы идея, высказанная на пленуме ЦК, излагалась в прессе иными словами, не наизусть, не так, как написано в материалах? Не видел и не увидишь…» — «Что же ты мне предлагаешь?» — «Тебе? Двадцать лет назад я просто умолял бы тебя плюнуть на свои занятия, тем более, что и сам считаю их блажью…» — «Значит, ты признаешь, что сейчас, по сравнению с сороковыми годами, есть, как говорят, определенный прогресс?»
