Кровь и туман (СИ) - "nastiel" (книга бесплатный формат .TXT) 📗
– Я знаю, кто твой родной отец.
Артур хмурится. Смотрит на меня непонимающе, дёргает головой.
– Что?
– Ты хочешь, чтобы я назвала его имя?
Смотрю на Артура. Жду ответа. Он, похоже, не до конца понимает, что я говорю серьёзно, поэтому с некоей иронией отвечает:
– Да.
Я на выдохе произношу это имя.
Имя того, кто умудрился стать значительной частью моей жизни, хотя когда-то давно обещал всеми возможными способами спрятать себя от нас.
Похоже, не у меня одной всё так часто идёт не по плану.
***
На крыше нас немного: тётя Аня, мои родители, близнецы, Артур, собственно, я и приглашённый член Совета. Эту женщину я вижу впервые. Внешне она явно старше мамы и тёти Ани. Думаю, мне она была бы скорее бабушкой. У неё длинные седые волосы, перекинутые через левое плечо струящимся водопадом, тёмные, практически чёрные глаза-пуговки и то, что на узком лице первым бросается в глаза – выпуклая уродливая родинка на подбородке.
Может из-за неё, а может по какой-либо другой причине, но та, кого Дмитрий во время приветствия назвал Стефанией, у меня вызывает стойкое отвращение.
– Кто отправит Валентина к Спящим?
Вопрос Стефании подхватывается ветром и разносится по крыше. Ближе всего ко мне стоят близнецы. Вопросительно гляжу на Даню. Он – на Ваню. Тот в ответ пожимает плечами.
– Думаю, Валя хотел бы, чтобы это сделал его боевой товарищ, – произносит тётя Аня. – И лучший друг.
Она протягивает руку в сторону Дмитрия. Он перестаёт вжимать голову в плечи, пряча пол-лица за высоким воротником тёплого пальто, и принимает ладонь тёти Ани. Секунду они жмут друг другу руки, удерживая зрительный контакт. Когда тётя Аня дёргает уголком губ, я различаю одинокую слезу, скатывающуюся по её щеке.
Даня и Ваня рассказывали, что она много плачет по ночам. То же говорила и мама. Но я ни разу не видела, чтобы тётя Аня позволяла себе выставлять слабость на всеобщее обозрение.
– Так будет правильно, – говорит Ваня, соглашаясь с маминым решением.
Даня молча кивает.
Дмитрий подходит к Стефании. Я, затаив дыхание, жду, что будет дальше. Стефания снимает с пояса какой-то железный предмет. Щелчок, предмет раскрывается… и я узнаю в нём обод, который мне на предплечье надели в день, когда я приняла клятву.
Обод закрывается на руке Дмитрия. Точнее, одна его часть. Вторая, как это принято, сковывает предплечье члена Совета
– Ты знаешь, что нужно говорить, – произносит Стефания. – Поэтому, полагаю, мои подсказки будут лишними.
– Да, – кивает Дмитрий. – Спасибо, Стефа. Тогда приступим.
Почему-то мне становится так странно где-то внутри: то ли от предчувствия чего-то нового и таинственного, то ли от общей кладбищенской атмосферы – и это без могил как таковых. Я зачем-то накрываю рот ладонью.
– Ты был верен законам и считался перед долгом… – начинает Дмитрий, но почти сразу обрывает себя, чего, кажется, никогда раньше не было. С той стороны, с которой я стою, мне хорошо видно его хмурое, отстранённое выражение лица.
И когда он ещё даже не пытается возобновить свою речь, я уже знаю, что он не справится.
– Ты никогда не ставил под сомнения необходимость в…
Вздох. Лихорадка. Отчаяние. Я знаю, каково это – потерять лучшего друга.
Это больно. И никто не заслужил переживать эту боль один на один.
Я повинуюсь неожиданному порыву и иду к Дмитрию, сопротивляясь ветру, дующему в лицо и пытающемуся подбить меня на торможение или даже падение. Останавливаюсь где-то в полушаге. Мгновение медлю, а затем касаюсь плеча Дмитрия.
– Всё хорошо, пап, – говорю я. – Сейчас ты не обязан следовать уставу. Скажи то, что можешь.
Не то, что хочешь – потому что это может быть слишком личным. Но то, что можешь – например, высказать благодарность дням и мгновениям, которые теперь навсегда остались у Дмитрия в память о друге.
Я помню всё, что было между мной и Лией: с момента нашей встречи и до того, как я в последний раз бросила взгляд на её лежащее на земле тело, прежде чем уйти. Здесь она жива и здорова, но это не сможет изменить того факта, что однажды, хоть и не в этом мире, она умерла у меня на руках.
Кровь, которой они пропитались, мне никогда не смыть.
– Спасибо, солнышко, – Дмитрий улыбается мне. Затем снова обращается к Стефании и заговаривает, но, разумеется, не с ней, а с тем, кто едва ли может услышать: – Ты никогда не будешь забыт, мой друг. Спасибо за то, что был со мной каждый раз, когда я в тебе нуждался, и прости, что когда во мне нуждался ты, меня не оказалось рядом. Твоя смерть навсегда станет для меня чертой, разделившей жизнь на “до” и “после”, но… я больше не буду разрушать ту часть, что идёт “после”. Я знаю, ты бы не хотел видеть меня таким. – Вздыхает. Делает паузу, чтобы быстро взглянуть на меня. Его взгляд затуманен выпитым накануне алкоголем, январским морозом и скорбью. – Ведь, как ты всегда говорил, у нас есть дети – те, ради кого стоит, что бы ни случилось, оставаться человеком… Филонов Валентин Леонидович, мы никогда не забудем героя, которым ты погиб.
На большее привычно спокойного, собранного и сдержанного директора огромного здания уже не хватает.
И я думаю о том, что почему-то не могу даже в мыслях называть его по имени.
Он – мой папа .
– Мы никогда не забудем героя, которым ты погиб, – повторяет толпа.
Подхватываю и я, но с запозданием.
Тётя Аня подходит к Стефании с урной в руках. Открывает её. Стефания опускает свободную от обода руку внутрь и достаёт из урны некоторое количество праха. У меня к горлу подступает тошнота, но, как я замечаю, все остальные никак не реагируют на это.
Похоже, ещё одна часть ритуала.
Стефания посыпает пеплом обод, соединяющий её и папино предплечья и произносит слова на неизвестном мне языке. Пепел кружит вокруг обода, но не падает на крышу, а ровной лентой устремляется вверх, к облакам. Вслед за ним опустошается и урна. Так, две ленты, переплетаясь, достигают невидимого глазу силового поля над Дубровом и навсегда исчезают, став его частью.
Проводив их взглядом, я позволяю себе шёпотом спросить у папы, что значат сказанные Стефанией слова, забывая о том, что вообще-то должна прекрасно быть об этом осведомлена.
Но отец слишком глубоко погружён в происходящее, чтобы заметить в моём вопросе очевидную странность, и отвечает:
– Это значит: “С этой секунды и до конца времяисчисления ты принадлежишь энергии, благодаря которой был рождён, и имя этой энергии – магия. Отныне начинается твоя посмертная служба. Теперь ты Спящий” .
***
После прощания мама идёт на работу на ночное дежурство, и я навязываюсь проводить её. Обычно детский дом я посещаю редко. Даже мимо лишний раз стараюсь не ходить, прокладывая свой маршрут по городу; слишком уж жалко смотреть на оказавшихся никому не нужными детишек, играющих за высоким крашеным забором. Но в последнее время я становлюсь частым гостем здесь. Самые маленькие начинают называть меня по имени, старшие же уже не глядят с таким откровенным недоверием.
Мне хоть и жалко их всех , но в детском доме я только ради одного.
Точнее, одной.
– Тебе точно здесь нравится? – ещё раз спрашиваю я.
Ощущение такое, будто я предала не только Вету, но и Кирилла. Душит.
Вета сидит напротив меня на краю углового дивана и мнёт в руках мягкого зайца.
– Да, – отвечает, а смотрит куда-то в сторону.
Я оборачиваюсь и нахожу у окна похожую на саму Вету своей хрупкостью девочку в спортивном костюме на размер больше нужного и с коротко подстриженными белыми, практически прозрачными волосами.
– Она болеет, – шёпотом добавляет Вета. – Иногда, когда я чувствую, что во мне накапливается достаточно сил, я создаю иллюзию, где показываю ей жизнь, которая у неё могла бы быть. Во сне, разумеется.
– Зачем?
– Твоя мама сказала, что ей осталось чуть больше года.
– Кирилл для пиратов делал то же самое, – улыбаясь, говорю я.
Только всё равно чертовски грустно, и это никак не скрыть.
