Клинки и крылья (СИ) - Пушкарева Юлия Евгеньевна (серии книг читать бесплатно TXT) 📗
— Только твоя.
Альену почему-то хотелось, чтобы Ривэн ощутил себя польщённым: мальчишка и так натерпелся в последнее время, хоть и (в основном) по собственной инициативе. Иногда даже таких, наверное, надо бы поощрять.
Рабы удалились в сторону порта, тихонько переговариваясь; их смуглые спины, не обезображенные никакими шрамами, маслянисто поблёскивали на солнце. Альен и Ривэн теперь были наедине с тем, что осталось от Бадвагура, резчика по камню из клана Эшинских копей.
— Камни, — хрипловато сказал Ривэн, кивнув на валуны. Альен слышал его рваное, учащённое дыхание; что-то подсказывало ему, что дорелиец ни разу не участвовал в каких бы то ни было похоронах. Что-то — у него всегда было чутьё на такие вещи… — Это ты велел принести их сюда?
— Попросил, — осторожно поправил Альен. Он встал на колени возле тела, остро почувствовав немного колючую, но всё же шелковистую траву. Почва Минши была бедной по сравнению с материком — даже здесь, неподалёку от реки и заливных рисовых полей. — Мы провожаем сына горного народа. Ему положено лежать среди камней.
Пока он говорил, Ривэн, будто зачарованный музыкой слов, опустился на колени рядом. Его рот, окружённый неуверенной в собственном существовании щетиной, чуть приоткрылся, а глаза шарили по Бадвагуру — его штанам, рубахе, нагруднику с контурами молота — так, словно впервые его видели.
Альен закрыл глаза, и мир погрузился в темноту, сквозь которую слабо просвечивал чудный день, пронзительная синева небес; где-то на сетчатке глаза отпечатались красные и жёлтые цветы из пригородных садиков, неспелые апельсины на деревьях, спины рабов, пенистые гребешки на не видном отсюда море… Но сейчас воцарились тишина и тьма — всё, что нужно для его магии. Альен мысленно зачерпнул в горсть всю свою боль за Бадвагура, всю вину, которую не избыть, и всю память — от их первой встречи в Овражке Айе до ночной беседы на острове Гюлея, до его простого, немыслимо-неизбежного самопожертвования. Слепил комок — липкий и чёрный, как вечное горе живого над мёртвым, с тонкими блестящими гранями — и отпустил его бережно, уважительно, однако без сожалений. Колдовство, ждавшее своего часа у него в жилах, прорвалось сквозь все плотины и дамбы, мощным потоком хлынув куда-то вперёд.
Ривэн издал сдавленный возглас, и Альен открыл глаза.
Аккуратная прямоугольная яма, ничем не отличимая от результата старательной работы, появилась прямо здесь — на вершине пологого холма. Белесые валуны с тихим, созвучным общему безмолвию перестуком подкатились ближе. Их окружало сияние; Альен видел контуры, золотистые искры собственной скорби и собственных воспоминаний. Над камнями, невидимые для Ривэна, парили вечная трубка Бадвагура, и его рокочущий басок, и самые разные статуэтки — вместе с молитвами за Альена, привалами у костров под открытым небом, ярусами, шахтами и металлическими деревьями Гха'а. В это волшебство Альен вложил всего своего Бадвагура — такого, каким его, страшно сказать, полюбил. Не отбросил ни грубоватых манер, ни общеизвестного гномьего невежества, ни склонности почитать ему (некроманту и Повелителю Хаоса) мораль, чтобы его же (некроманта и Повелителя Хаоса) спасти. Это был Бадвагур целиком и полностью, «квинтэссенция» Бадвагура, как пишут в своих трудах химики Академии. Альен попытался, насколько был способен и имел право, без слов воспеть чистую душу — одну, быть может, на много тысяч, — которая покинула Обетованное ради вечности.
Кто знает — возможно, сейчас Бадвагур любуется на Цитадели Порядка и Хаоса. А возможно — кричит младенческим плачем, родившись в одном из миров…
Альен не стал гадать. Он просто сдержанным усилием мысли приподнял маленькое, крепкое тело с носилок и опустил его в землю, окутав тем же звенящим сиянием. Ему показалось (придёт же в голову такой бред), что агх лежит теперь с лицом героя, которому воздали по заслугам.
— Ты подкатишь последний камень, — сказал Альен, тронув за локоть онемевшего Ривэна. Тот смешался.
— Почему? Я думал, ты…
— Тебя он тоже считал другом. Отдаю тебе это право.
Раз уж он не знает обряда в честь Катхагана, пусть завершится их собственный с Ривэном отряд. Последний долг до ухода в Лэфлиенн.
Почва укрыла Бадвагура ровным и толстым слоем. Альен приказал ей переползти в холмик и добавил травы поверх — чтобы какие-нибудь миншийские мародёры (ведь могут найтись и такие среди правоверных слуг Прародителя) не разорили могилу, позарившись на выдуманные богатства. А на холмике Альен воздвиг башенку из белых валунов в кольце из камней поменьше. Внятно до грубости, но внушительно и точно — именно так, как любил Бадвагур. Закончив с колдовством, Альен кивнул Ривэну. Тот уже ждал команды; крякнув, присел на корточки, оторвал от земли последний валун, меньший по размерам, и водрузил его сверху. Глухой стук вернул Альена к действительности — словно стих печальный и торжествующий гимн.
— Прими своего сына в лоно гор, великий Катхаган, — произнёс Альен, и Ривэн повторил за ним. — Бен-д'эде Катхаган, — он вспомнил слова, которые мать резчика шептала над ним, другом своего сына и врагом народа агхов, думая, что он спит. — Покойся с миром, Бадвагур, сын Котра, сына Бадвагура. Ты прожил достойнейшую из жизней.
Ветер, усилившись, унёс последнюю фразу в сторону моря. Цикада затянула где-то в траве свою монотонную песню.
— Мне будет его не хватать, — сказал Ривэн, отворачиваясь, чтобы Альен не рассмотрел его глаз.
Вечером Альен сам пришёл к Сен-Ти-Йи. Её комнатка была на другом конце огромного, распластанного, как черепаха, дома Ар-Дага, племянника Ар-Лараха — на женской половине. Король разместил её в условиях, подобающих скорее почётной гостье, чем беглой рабыне…
Как и их самих — в роскоши, которая никак не предназначена для оправданных преступников. Особенно по меркам законопослушного Минши.
Есть в этом что-то до смешного странное. Пока Альен раздвигал невесомые ширмы с полувоздушной росписью и вдыхал запах мятного эфирного масла — такой свежий и резкий, что слёзы на глазах выступали, — он успел озадачиться вопросом: как именно, собственно, Сен-Ти-Йи удалось уговорить короля? Как она, умело притворяясь заурядной старой рабыней, могла столько лет влиять на него и на Люв-Эйха?…
Дело ведь явно не в магии, по крайней мере, не в магии, как Альен привык о ней думать. Колдовство вроде того, что применял Нитлот, влезая в чьи-нибудь мысли, или даже призыв Альена к Хаосу, который чуть не убил беднягу Ар-Лараха — всё это слишком грубо для тауриллиан. Они творят магию просто и постоянно, как дышат.
Наверное.
Либо нужно как можно скорее прекратить идеализировать их, потому что ничем хорошим это не кончится.
То чувство ясной целостности, красоты и полёта, которое щекотало Альена днём, куда-то ушло, как только он закончил возводить импровизированную гробницу Бадвагура. Он снова ощущал себя добитым и, главное, вконец запутавшимся. Резчик был похож на маяк во время ночного шторма или на старый, неказистый дорожный указатель: столько-то до города, или до замка, или до нужного поворота. А теперь — сплошной клубок вместо ориентиров, что ему, как Повелителю Хаоса, должно (в теории) нравиться…
— Ну что, волшебник, ты закончил?
Тихий старческий голосок, доносившийся из мятных теней, показался Альену непривычно серьёзным. А впрочем, что толку гадать: он пока не научился различать, где начинается лукавство Сен-Ти-Йи, и вряд ли когда-нибудь научится.
— Звучит цинично, — ответил он, стискивая зубы от нового приступа ноющей боли в груди. Озлобленное желание мешало дышать — желание, чтобы тауриллиан испытала то же, что испытал за эти дни он, потеряв Бадвагура. Да что там потеряв — подложив его под разделочный нож, будто поварёнок, помогающий мяснику…
— Всего лишь честно, — хрипло отозвалась Сен-Ти-Йи. Она по-прежнему не желала показываться, и в полутьме Альен видел только жидкие седые пряди на плечиках, обтянутых белой тканью. — Я не могу жалеть о твоём друге, потому что не знала его.
