Дурак (СИ) - Беляева Дария (онлайн книга без TXT) 📗

Кассий вдруг начинает смеяться, да так что я думаю, он сейчас умрет от смеха. Кассий все смеется и смеется, будит голубей на площади перед дворцом, и они кидаются вверх, как брошенные в небо камни.

— Твоя! Девушка! У тебя, значит девушка есть!

А потом он оттягивает меня за воротник в сторону и безо всякого смеха, очень серьезно, шипит:

— Ты понимаешь, что здесь сейчас происходит? Конечно, ему плевать, будет тут жить твоя баба или нет, ему сейчас на все плевать, кроме сладостей. Но если она что-то увидит, если она проболтается.

— Она не проболтается, — говорю я. — Обещаю.

— Я убью ее.

Скорее всего, нет, думаю я, но вслух говорю:

— Но она не даст тебе повода. И ничего не увидит.

— Будет жить в твоей комнате. И следи за ней, как будто она иностранный шпион.

Она и есть, в каком-то смысле. Хорошо, что Кассий еще не слышал ее акцент.

Он все-таки нас пропускает, я провожаю Нису в мою комнату, говорю ей располагаться. В моей комнате пахнет ровно так, как и должно — прохладой нежилого помещения. Я оставляю Нису там, а сам поднимаюсь к папе и маме. Теперь я верну папу. Я улыбаюсь, еще пошатываюсь от вина. Пустая бутылка осталась на обочине, и я думаю, что нужно было ее выбросить — нехорошо все-таки мусорить.

Мама сидит у папиной постели. Рассвет делает ее похожей на тень, она выхвачена из пространства вокруг, словно ее вырезали из бумаги. Ее ладонь путешествует по папиному лбу, будто он — болеющий ребенок. Когда она замечает меня, прикладывает палец к губам.

— Он еще слаб, — шепчет она. — Может, это и хорошо.

Я смотрю на папу. Его красивое, изумительно царственное лицо абсолютно спокойно, и не скажешь, что теперь вместо него кто-то другой. Папа похож на древнего вождя нашего народа, мертвого, ждущего погребения и все такого же величественного. Я всегда хотел быть как папа, пока не понял, что значит быть мной.

Я опускаюсь на пол перед мамой, на твердый мрамор, холодный и блестящий, а потом, когда меня затапливает волна винной нежности, я кладу голову на ее теплые колени. Теперь одной рукой мама гладит папу, а другой — меня.

— Все будет хорошо, милый. Мы справимся, — говорит она. Потом долго смотрит на папу и вдруг говорит.

— Знаешь, как я его ненавидела?

Я утыкаюсь носом ей в колени, запах у ее кожи легкий, фиалковый, потом чуть отстраняюсь, смотрю ей в глаза.

— Ненавидела?

Она продолжает меня гладить, я снова прижимаюсь щекой к ее коленям и смотрю, как за окном расхаживают два голубя.

— Он был убийцей, насильником, одно его присутствие напоминало мне о моем позоре и позоре всего моего рода, — говорит мама. Голос у нее печальный, и в то же время она будто не о себе говорит.

— Я каждый день думала о том, что воткну нож ему в горло и буду смотреть, как умирает спаситель народов и убийца моей сестры. Я думала, как заберу его жизнь, жизнь великого человека, пришедшего в мой дом. И он окажется таким же как все. Но я не решалась.

— Ты жалеешь?

Она качает головой. Мне не странно слышать это от нее. Она никогда не говорила об этом, но вряд ли мама и папа сразу полюбили друг друга. Ее слова немного режут мне слух, но не потому, что они неожиданные — скорее потому, что очень грустные.

— А потом я впервые увидела тебя. Когда я узнала, что ты у меня будешь, я не думала, что смогу тебя полюбить. Но когда увидела тебя, поняла, что не могла не любить. Я и его полюбила, когда нашла в тебе его черты. Обычно бывает наоборот, женщина любит ребенка, потому что он похож на ее возлюбленного.

Она улыбается мне, нежно и грустно, ее рука замирает у папиного лба.

— Но когда я полюбила его, о, как я его полюбила. У меня сердце разрывалось от этой любви. И сейчас разрывается. И мне безумно страшно, что я прежде желала его смерти, молилась богу, чтобы поразил его. А теперь, когда я люблю его, так невероятно люблю, когда я боюсь его потерять…

Она замолкает, так и не договорив. Я обнимаю ее колени, и мы молчим.

— Я люблю тебя, мама.

— И я люблю тебя, Марциан. Спасибо, что ты здесь.

Я улыбаюсь ей, и она ловит мой взгляд.

— Я все исправлю, — шепчу я. — Все будет хорошо, будь уверена! Я верну его!

Она улыбается, но грустно.

— Атилия сказала, ты ушел спать. Но в комнате тебя не было, и ты в грязи и в мокрой рубашке.

— Я валялся в саду.

Она крепко обнимает меня, и я закрываю глаза. Когда я чувствую, что начинаю засыпать, то встаю, пошатываясь, хотя мне не хочется, чтобы прекращалось прикосновение ее теплых рук.

— Спокойной ночи, милый, — говорит она. И я говорю ей то же самое. У двери меня встречает Атилия. Она тоже не спит.

— Мы волновались, — говорит она.

— Я видел. Как он?

— Было сложно. А ты где был в это время?

Я обнимаю ее и говорю ей, заглядывая в глаза.

— Я скажу богу, чтобы он вернул папу. Поверь мне, я пойду и поговорю с богом.

— Ты идиот, — говорит Атилия и уходит, оставляя меня в коридоре одного. Я приоткрываю дверь и вижу, что мама все еще сидит с папой.

Вернувшись в свою комнату, я обнаруживаю, что Ниса в моей майке спит в моей кровати. Когда я принимаю душ и возвращаюсь в комнату, окончательно наступает утро. Ниса спит на спине, и я вижу длинную, давно не кровоточащую рану на ее шее. Хотя пятна, наверняка, все равно останутся. Нужно будет просить ее надевать платок.

Я смотрю на нее и думаю, что мне придется спать в одной кровати с трупом. Я задвигаю шторы, комната погружается в темноту, и когда я возвращаюсь к кровати, раны уже не видно.

Я ложусь рядом, некоторое время ворочаюсь, пытаясь устроиться. В моей кровати безумно красивая молодая девушка, но мне совершенно ее не хочется, потому что она совсем не то же самое, что живой человек.

От нее не исходит никакого тепла, поэтому я засыпаю, как будто ее нет рядом.

Глава 4

Я, еще толком не проснувшись, слышу:

— Марциан.

Я думаю, надо же, мне кажется, будто какая-то девушка меня зовет, но это не мамин голос и не Атилии. Наверное, мне все приснилось, и я проснусь сейчас в Анцио, в одном из похожих друг на друга, как жемчужинки в ожерелье, морских дней.

Пахнет чем-то соленым, но это не море. Что-то отчетливо кислое бьется мне в нос, холодит голову. Я широко зеваю, говорю:

— Все в порядке, сейчас я встану. Ты уже уходишь?

Я не помню как ее зовут. Вот неудобно-то вышло. Нужно, наверное, называть ее милой или, может быть, дорогой. Обычно я помню, как их зовут, потому что имена у моих девушек на ночь, в основном, очень странные — иностранные. Я пытаюсь узнать ее. Гнусавый, спокойный, даже холодноватый голос. Как волны утром, по-своему красивый, но не располагающий.

— Марциан, я никуда не ухожу!

То есть, как она никуда не уходит? Она что пропустила свой самолет из-за меня?

— Тебе что негде жить?

— Да, Марциан, мне негде жить, — говорит она. — Я — Ниса.

— Приятно познакомиться, — отвечаю я. А потом открываю глаза и все вспоминаю. Это Ниса, у нас не было секса, она холодная, как камушек и теперь ее жизнь зависит от меня.

С такими вещами, как личное пространство она в Парфии, кажется, не знакомилась. Ниса лежит практически на мне, заглядывает в лицо, наклонившись ко мне так близко, что два ее желтых глаза кажутся жутковато огромными, а разница между шириной ее двух зрачков становится очевидной.

— Ты серьезно сын императора?!

Я с утра не очень хорошо соображаю, особенно у меня не получается понять, чего Ниса от меня хочет. Я говорю:

— И императрицы.

Ну, если ей вдруг нужны подробности.

— Ничего себе! Мой донатор — сын самого императора! Вот это да! Отец с матерью с ума сойдут!

— Ты про ту лесбийскую пару из-за которой мы спим в одной кровати?

Она смеется, теперь голос у нее становится веселым, пусть и ненадолго.

— А спросонья ты язва.

— Сколько сейчас времени?