Три этажа сверху (СИ) - Ковалевская Александра Викентьевна (книги онлайн читать бесплатно txt) 📗
Влад Карнадут огрызнулся:
— В курсе, что это лодка моего отца?
Вован задел-таки нашего Боксёра за живое.
Краснокутский плевать хотел, чья это лодка. И на сыновьи чувства тоже. Однажды наложив на лодку лапу, он мысленно считал её своей. Краснокутский взревел:
— Да мне пофиг! Я за неё навешал сначала Греке, потом Толяну, — мы ругались полдня!
Они, и правда, устроили жёсткие разборки на второй день после временной петли, и никто не знал причину разлада в группе Вована. Оказывается, вот из-за чего тогда у них мокрое горело: они украли в комнате физруков надувную лодку. Лодка была импортная, клёвая, компактно упакованная. Эти гопники договорились толкнуть её 'налево' и уже решили, кому сбудут лодку. Но случилось то, что случилось. Пока накачивались спиртным, а потом страдали с похмелья, лодка пропала, и Вован был уверен, что перепрятал её кто-то из своих. Три этажа отрезало от мира, о лодке пришлось забыть, и Краснокутский забыл. Вспомнил только, когда Боксёр, Владк Карнадут, признался, что лодка — у него, и это — его лодка.
Теперь, получалось, плыть за реку — право Карнадута.
Вован цыкнул слюной и расстался с мечтой о лодке.
На совете решили, что на поиски 'Солнечного' отправится Боксёр, Жека и Сивицкий Димка — предводитель девятиклассников.
Влад не берёт с собой в дальние вылазки Адамчика и Жеку одновременно; кто-то из этой неразлучной троицы неизменно остаётся при мне. Я догадываюсь, что так решил и постановил Влад. А я… Мне как воздух необходим надёжный человек рядом; в деревне по-прежнему неспокойно. К тому же, я избавлена от необходимости отчитываться Карнадуту и Денису Понятовскому о происшествиях, за меня это делает или Адамчик, или Жека. Их лаконизму позавидовали бы и спартанцы, но сами они понимают друг друга с полуслова.
Значит, при мне в этот раз будет Адамчик.
Но… Я хотела своими глазами увидеть 'Солнечный'! Почему-то мне позарез нужно увидеть лагерь! (Или не увидеть, если я всё выдумала).
Видимо, я хмурилась больше обычного, потому что Карнадут взвесил всё и предложил мне тоже идти на поиски лагеря. Вован Краснокутский загоготал и потёр ладони от радости:
— Опа! Фараониху уводят! Мы без фараонихи будем! Как это мы без неё? Ого-го! Не оставляй нас, Циркулиха, Алина Анатольевна, мы жеж пропадём без тебя!
Ему подхихикивал Елик, ехидна ещё та, хоть старается выглядеть простым малым: мол, настроение у него такое хорошее.
Денис Понятовский, Настасьина тайная любовь, и моя симпатия и тревога (у парня серьёзный диагноз, и только я знаю это) сказал:
— Хватит!
Миролюбиво, но категорично.
— Четверо в лодке? Не опасно? — уточнил Денис у Карнадута.
— Она лёгкая, — ответил ему Влад, кивнув в мою сторону. Парни как по команде перевели глаза на меня, оценивая и взвешивая. — Лодка выдержит, — добавил Влад, снова лаконично.
За шесть недель все мы отощали. Взамен появилась выносливость, но голод мучает по-прежнему, отступая ненадолго лишь после особо изобильного стола с поднадоевшей речной рыбой, который мы стараемся организовать по субботам и воскресеньям. Мы — это ребята с их добычей, и девушки, экспериментирующие с болотными кореньями, собирательницы грибов и ягод. Грибы и ягоды едим мало, их заготавливаем впрок. Единственный утренний заморозок стал мне союзником; после заморозка никто больше не сомневается, что заготовка припасов необходима.
Первые потери коснулись обуви. Так я и думала! В племени произошёл случай мародёрства: старшие попытались отнять кроссовки у девятиклассников, но девятиклассники взбунтовались и впервые объединились и дали отпор. Их побили, но не сломили. Не знаю, что предпринял бы Краснокутский, будь это его дежурство. В школе в этот момент был Карнадут. Он, в досаде оттого, что не дали выспаться после ночной вахты, свистнул ребятам Дениса Понятовского, скорее, по-привычке, но, пока те бежали на подмогу, уложил самолично пару самых ретивых, разбив себе кулаки в кровь, и заставил вернуть кроссовки их хозяевам. После этого весь вечер в свете костра племя изобретало велосипед, то есть, сочиняли свод законов. Споры вокруг законодательства длились три вечера подряд. А что я говорила месяц назад? Не я ли призывала первым делом обозначить права и обязанности каждого?! На Дениса Понятовского официально возложили обязанности войта и верховного судьи, которые и так с первых дней лежали на нём, но неофициально.
А потом нам стало не до разведочный рейдов.
Был убит первый олень.
На заре далеко в чаще послышался могучий рёв. Все, кто слышал его, невольно насторожились.
'Это гон! — подумала я. — Осенний гон у лосей и оленей!'
Я опять болезненно чувствовала собственную бесполезность: об элементарных нужных для выживания вещах я имела весьма смутное представление. Как ведут себя самцы оленей в пору гона? Не опасно ли уходить в леса добытчикам?
Рёв приближался. Леса и долы внимали ему и возвращали эхом. Один голос, второй, третий…. Это было волнующе. Мы, не решаясь выходить из школы, прислушивались к рёву быков. Когда раздвинулись ветви подлеска и из утреннего марева вышел к стенам школы крупный олень с глазами, затуманенными страстью, мы притихли в благоговении перед этим совершенным созданием, перед лесным исполином с рогами, размахнувшимися на полтора метра. И каждый подумал, что наши окна находятся слишком низко, опасно низко, вровень с корнями деревьев на холме… Парни рассматривали оленя через стекло, почтительно отодвинувшись вглубь кабинета. Олень был близко, он возвышался над ними. Вдруг слева проревел ещё один самец. Красавец-рогач, которого мы разглядывали из школы, матёрый и сильный, повернул голову на призыв соперника, но увидел своё отражение в стекле.
Ребята бросились в коридор. Жизнь в диком краю сделала их сообразительными: они успели выместись из кабинета. А сзади звенело и сыпалось стекло и трещали рамы, это олень, увидев своё отражение, ввалился внутрь школы, рухнул на пол, стремительно вскочил на ноги, заполнив собой пустой, очищенный от мебели, кабинет, сделавшийся и тесным, и низким от присутствия лесного великана. Он бушевал с дикой и необузданной силой и крушил рогами то, что осталось от разбитых окон, треск стоял на всю школу. А я подумала, что он вот-вот подцепит рогами и сорвёт трубы отопления, и из них хлынет закачанная в систему вода…
Кто-то выдохнул: 'Пацаны, мясо!' — и толпа заволновалась, зашумела. 'Добыча!!!' — голосило внутри каждого, заставляя сердце биться быстрее, а кулаки — сжиматься.
'Несите топор!' — крикнула я, сама от себя не ожидая такой выходки.
Олень раздувал ноздри, копыта молотили в щепы доску пола; зверь искал выход. Ещё немного — и дичь уйдёт от нас, выпрыгнет в окно…
Вован вбежал в дверь кабинета с ученическим стулом в руках, метнул стул в оленя, целясь в голову, и выскочил, потому что зверь отреагировал так стремительно, что Вовану едва не стоил жизни его наскок. Олень попал копытом меж железных поперечин упавшего стула, потянул его за ногой и, потеряв рассудок от ужаса, метался в тесноте стен, раня себя мотающимся на ноге предметом: стул бил его по бабкам. Теперь стулья с железными ножками стали оружием охотников; они хватали их в ближайшем кабинете и швыряли в ревевшего от боли оленя; шум и грохот стоял адский. Девочки сбежали на лестницу и плакали там от жалости к оленю и закрывали себе уши ладонями. В дверях орали одиннадцатиклассники, делая выпады и калеча несчастное животное. Снова прибежал Вован с топором наперевес, но Лёха в запале взревел: 'Дай!' — метнул тяжёлое лезвие и сразил, наконец, бедного оленя, раскроив ему череп косым ударом в лоб. Олень свалился на пол, дёрнулся в агонии, в последний раз прогремели, ударяясь друг о друга, расшвыриваемые длинными стройными ногами животного поломанные стулья. Всё стихло. Только тяжело дышали старшие ребята. Лёха зажимал пальцами перебитый нос, пытаясь унять кровь. К нему позвали Таню Гонисевскую. Таня, оглядываясь на дверь, в проёме которой был виден погибший зверь, утёрла слёзы, усадила раненого Лёху в кабинете труда, и, всхлипывая и страдая о судьбе убиенного оленя, обработала парню нос и губу, экономно смочив тампон той самой водкой, которую я в своё время припрятала.
