Время грозы (СИ) - Райн Юрий (библиотека электронных книг TXT, FB2) 📗
— Продолжайте, Максим, что же вы? Я, честно говоря, не все обороты вашей речи понимаю, но смысл, в общем, доходит. Это у вас там так говорят? Живая речь, образная…
— А я, — сказал Горетовский, — наоборот, тут у вас, не все понимал. Теперь привык, конечно… А с вами, Николай, мне легко почему-то с самого начала. Не знаю почему. Вы на преподавателя одного моего институтского похожи, тоже, кстати, профессора. Не внешне, а манерой держаться. Вильд его фамилия… Да… И еще на одного персонажа из кино — «Девять дней одного года» называется. Ладно…
Он тряхнул головой.
— Значит, поехал я на этом велосипеде. На шоссе Егорьевское выехать не смог — оно же скоростное, платное. Я ж не знал… Ну, проселками какими-то немыслимыми, наугад практически… То есть это я сейчас понимаю, что по проселкам ехал, а тогда они мне роскошными автобанами казались. Добрался до Люберец, вроде Люберцы — так написано, — а города не узнаю. Ничего общего! До Ухтомки кое-как доехал, до завода родного. Завод-то есть, только не почтовый ящик номер тридцать четыре, а люберецкое отделение корпорации «Сикорский»! С ума сойти! У нас ведь это американская фирма! Сам-то Сикорский в гражданскую войну эмигрировал! Я было решил, что тут, в этом мире, американцы нас завоевали…
— Прямо роман, — заметил Румянцев. — Вы мне обязательно расскажите, как у вас история пошла.
— Ага, закончу только про мои первые дни. Ну что, через Ухтомку проехал — роскошное место, виллы, как в Ницце какой-нибудь. Косино тоже проехал, собственно, это единый такой городок. Смотрю — а кольцевая где же?! Нету! Дальше попер, я ж говорю — упрям, да и ярость во мне поднялась, тупая какая-то. Ах, думаю, вы так? Ну, вот вам! Смешно… Голодный, между прочим… Еду-еду — ничего знакомого. Через город Перово проехал, докатил, наконец, до границы Москвы, до окружной железной дороги. У нас году в шестьдесят первом кучу пригородов в Москву включили, а тут, стало быть, так и осталось. Может, и правильно. Не столица, к тому же… Тут уж не выдержал, повернул оглобли. Потом в Москве бывал, конечно. Часто езжу, по делам. Правильно у нас говорят: столичный город провинциальной судьбы. То есть это у нас про Ленинград говорят. Про Петербург в смысле. А у вас тут наоборот. Да, бывал и в Петербурге — чума, а не город… Ладно, отвлекся что-то… Значит, на обратном пути, в той же Ухтомке, украл в кафе каком-то сэндвич. Прямо со столика. Публика, я думаю, удивилась… Ночью уже вернулся сюда, в Верхнюю Мещору, без сил абсолютно. Вернулся, потому что считал и считаю — если здесь я очутился, то только отсюда и могу обратно попасть, домой. Ну, и велосипед же еще вернуть надо было. Темно уже, тихо в городе. Велосипед аккуратно так поставил туда, где взял. Очень, кстати, боялся. Не что накажут боялся, а — позора. Вспомнил Ефремова этого — едва со стыда не сгорел…
Румянцев засмеялся:
— Да, Афанасий у нас фигура прямо-таки символическая! Отчасти — городской сумасшедший. Впрочем… гм…
Он цепко взглянул на Максима. Тот тоже засмеялся:
— Да, потом-то я его в этой роли полноценно заменил. Да и сейчас тоже… Но ужас у меня от воспоминаний об этой первой встрече долго оставался. Короче, подумал я, даже не подумал, а так, по наитию — пошел в заведение мадам Малининой. Маман то есть.
Ученый кивнул — знаю, мол.
— Там ночью окна ярко так светились, — продолжил Горетовский. — Смех, музыка… Ну, вот туда и пошел. Предложил свои услуги, типа работу какую-нибудь делать, любую, самую черную. Почти не надеялся, думал, прогонят, да еще по шее дадут. Так нет, взяли. Представляете, взяли!
— Что же удивительного? Охотников черную работу выполнять не много.
— Да не это даже удивительно! Удивительно — отношение! Ведь, между нами говоря, шлюхи, простые шлюхи — а добрые, душевные, ласковые, хлопотали вокруг меня, с Маман во главе… С ума сойти можно…
Румянцев пожал плечами.
— Это уж позже, — сказал Максим, понизив голос, — эталон доброты мне встретился. Наталья Васильевна. Это… это…
— Ангел, — подсказал профессор.
— Именно, — твердо ответил Максим. — Ну, с тех пор, едва гроза — я галопом в лес, на мою полянку. Залезаю на тот дуб, жду молнии, чтобы обратно перекинула. Пока, как видите, ничего не вышло. Вот теперь всё. Да, насчет романа — вы, Николай, упомянули. Наташа тоже всё советовала. А я не писатель. Ну никак. Рассказывать еще могу, а записывать — это нет. Так она вместо меня пишет! Я ей расскажу о чем-нибудь — секретов от Наташи у меня нет, — она, смотрю, в блокноте строчит что-то, а потом — за терминал. И пишет. Издавать, говорит, будем под твоим именем, и никаких! Правильно вы сказали — ангел!
— Ангелы бесплотны, — заметил Румянцев.
Максим покраснел.
— Ладно, никому не говорю, а вам скажу, — мне с Наташей во всех смыслах хорошо. Ребенка она очень хочет… А я себе позволить не могу — чужой я тут. Никто, ниоткуда. Вот получится уйти — а ребенок как же? Хватит, там уже двое сирот, теперь тут…
— Так уж и чужой, — возразил профессор. — Рассказывают, вы здесь вполне преуспели.
Максим только махнул рукой.
— Ну, что, — сказал он, — выпьем, закурим, да и рассказать вам в общих чертах про мой мир?
— Я весь внимание, — откликнулся Румянцев, наполняя бокалы.
— Тогда слушайте. Истории наши, как я понимаю, разошлись в июне семнадцатого года, когда у нас — большевики помогли Временному правительству разгромить мятеж Корнилова, а у вас — Корнилов взял Петроград и установил военную диктатуру…
Горетовский говорил долго, отвечал на вопросы Румянцева, ответил на два телефонных звонка Натальи Васильевны, снова говорил, говорил, говорил…
…Мягко светила установленная на широком низком столике лампа с зеленым абажуром; система очистки воздуха бесшумно уносила в небытие слои табачного дыма; убывала винтажная «Массандра» в хрустальном графине.
Около двух ночи Румянцев, извинившись, попросил разрешения на минуту-другую погасить лампу. В темноте Максим почему-то молчал. Наконец, профессор пробормотал: «Действительно, отчетливая аура…», включил лампу, и рассказ продолжился.
Во второй раз прервались в начале четвертого: у Максима кончились сигариллы. Вызвали коридорного, дабы отправить его, с ключами от «Руссобалта» гостя, за новой пачкой, что лежит в багажнике в составе почти целого блока. «Советская привычка, — извиняющимся тоном объяснил Максим ученому. — Если что хорошее, то надо хватать побольше. Ничего с собой поделать не могу». Заодно велели принести еще одну бутылку «Массандры». «Теперь я плачу», — заявил Максим. «Это невозможно! — возмутился Николай. — Так не принято, вы гость!»
«Это у вас так не принято, — хмуро возразил Горетовский. — А у нас принято, чтобы по очереди. Я, между прочим, не нищий, на ногах твердо стою». Румянцев нехотя уступил.
Без четверти шесть Максим сказал: «В общем и целом — все» и снова пошел в туалет. Дверь за собой он прикрыл неплотно, было слышно, как льется вода из крана, и ее плеск, и фырканье гостя.
Вернувшись, он плюхнулся в кресло, посмотрел на Румянцева и произнес: «Ну?»
«Последую вашему примеру», — сказал тот.
Потом заказали крепкого кофе. Сделав первый глоток, профессор, наконец, заговорил:
— Абсолютно непротиворечивый рассказ, — и добавил, упреждая возмущение собеседника. — Не обижайтесь, прошу вас. Я ученый сухарь, разглядываю на просвет и пробую на зуб все, что возможно. Это профессиональное, не более.
— Притворяетесь, — буркнул Горетовский.
— Отчасти да, — легко согласился Румянцев. — Хорошо, между прочим, что журналисты до вас не добрались. Впрочем, понятно: Верхняя Мещора — тихая провинция… А скажите, Максим, если не секрет, за кого вы голосуете? За какую партию?
— Вот еще! — дернул плечом гость. — Я тут в списках избирателей даже не регистрировался. Чужой я, поймите! Налоги плачу — и ладно. Ну, что скажете, Николай? Ну, не тяните же! Давайте, жарьте! Сначала об истории нашей, а потом уж обо мне!
Профессор внимательно посмотрел на Горетовского и отметил про себя почти горячечный блеск его глаз и дрожащие губы.
