Сельва не любит чужих - Вершинин Лев Рэмович (версия книг TXT) 📗
– Прекрати, Дед, – хмуро отозвался Дмитрий, вопиюще нарушив субординацию, принятую в разговоре лейтенантов с Главковерхом. – Нечего тут ерничать. Я люблю ее, а она любит меня, и мы…
– …и вы будете жить долго и счастливо, а умрете, само собой, в один день, – в тон внуку жизнерадостно завершил основную мысль Председатель Генеральной Ассамблеи, умевший при желании быть не просто язвой, а язвищей наиредкостнейшей. – И бедные сиротки станут плакать над вашей могилкой…
Вот это было уже ударом ниже пояса!
– Ты не прав, Дед, – сказал Дмитрий так, что ехидненькая улыбка мгновенно исчезла с уст хорошо знавшего характер единственного внука Президента. – Ты не прав по жизни. Я все понимаю, но я ее люблю. Она ведь почти человек, Дед!
Он сейчас очень нуждался в совете, и кто, как не этот большой рыхлый красиво-седовласый человек, выкормивший его, поможет в такую минуту?
Дед обязан был понять. И он понял, на то он и был Дедом.
– Я, кажется, не рассказывал тебе, Димка, – лицо его неожиданно оплыло, сделавшись мягким и почти безвольным, – когда-то, давно, твоя бабушка подхватила синюю чуму. Вытянуть ее вытянули, но врачи сказали, что детей ей не иметь никогда. – Старик неожиданно гыкнул. – Они ошиблись. Но выяснилось это гораздо позже. Когда мы все-таки поженились. Так что, – Президент снова сделался Президентом, и левый глаз его насмешливо прищурился, – если уж припечет, так усыновите кого-то. А я уж прослежу, чтобы правнук не вырос таким кретином, как его папочка… – Главковерх громко хохотнул и добавил, как прихлопнул: – Л-любитель эк-кзотики…
Дмитрий засмеялся, беззвучно и радостно.
А спустя миг или вечность с головы сорвали осточертевший башлык, необычно напряженное лицо Н'харо возникло перед слезящимися глазами, и Дед исчез, уступая место реальности.
– Надо спешить, тхаонги, – сказал Убийца Леопардов, освободив уши земани от воска, и рассеченные лезвием ттай ремни упали на травяную подстилку. – Люди уже ждут!
И впервые увидел Дмитрий, как много может быть людей дгаа, если они соберутся вместе…
Толпа, ошеломляющая своей многоликостью, медленно расступалась перед ним, позволяя пройти к костру. Не во всем походили один на другого собравшиеся. Одни кутались в куски темной грубой ткани, переброшенной через плечо, другие стояли в уже привычных взгляду набедренных повязках, на плечах третьих красовались плащи, мягкие и пушистые даже на глаз…
Различен был облик пришедших из селений ближних и селений дальних, ибо не так давно еще существовали на Тверди племена дганья, дгагги, дгавили и прочие, ставшие ныне единым народом дгаа, но у всех в мочках ушей покачивались серьги, а голую грудь украшали сверкающие бусы. Темно-коричневые, почти черные и светло-коричневые, едва ли не желтые тела, мускулистые и гибкие, жилистые и упитанные, были покрыты причудливо-разнообразными узорами татуировок. У многих из мужчин в волосах торчали пучки перьев с черно-белыми, красными, пестрыми и всякими иными полосками…
– Верная Рука – друг индейцев, – гнусно ухмыльнувшись, шепнул Дмитрию на ухо никому не видимый Дед, и лейтенант Коршанский с трудом удержался, чтобы не хмыкнуть, – а Неверная Нога – враг индейцев, – еще более гадостным тоном добавил бестактный Дед, и лейтенант Коршанский хмыкнул-таки, но, слава Богу, совсем негромко…
Черные глаза сотен собравшихся жадно и удивленно следили за ним, и, выйдя к костру, Дмитрий, мгновение поколебавшись, вскинул к небу руки, одновременно выкрикивая старинное приветствие, применяемое в особо торжественных случаях:
– Дгаайхап'паонгуа!
– Хэйо, хой! – единым духом ответили сотни глоток, и толпа разом рухнула ничком, не смея поднять глаз.
Жаль, что в этот миг он не мог видеть себя со стороны!
Еще в самом разгаре был день, только-только начавший клониться к упадку, и длинные волосы землянина взвихривались на ветру, словно пронизанный золотым огнем смерч. В ярко-синих глазах его жил осколок Выси, и черная накидка, брошенная на плечи верным Н'харо, подчеркивала невиданный в здешних краях розоватый оттенок кожи…
Сам не зная того, Дмитрий явился людям дгаа таким, каким описывали сказители юного Тха-Онгуа, бродившего по Тверди в незапамятные дни Творения.
Даже Гдламини, видавшая его во всяких видах, на миг оцепенела от изумления.
Потом встрепенулась и, оставив за спиною коленопреклоненных стариков, быстрым шагом приблизилась к Дмитрию. Подошла почти вплотную. Поклонилась. Взяла за руку и, подведя почти к самому костру, туда, где жар становился едва выносимым, усадила на большой барабан. Затем, повернувшись к толпе, что-то гортанно выкрикнула, и люди выпрямили спины.
– С белой звездой пришел к нам тот, кто назвал себя Д'митри, – обращаясь к людям, начала Гдламини, словно забыв на время о сидящем на барабане. – Было время у нас посоветоваться с Незримыми, и настало время принимать решение!
– Хэйо, хой! – рявкнула толпа.
Гдламини хлопнула в ладони, и Мэйли, Великая Мать, подойдя к Дмитрию, приставила к его щекам крохотные дощечки, утыканные змеиными кличками. А затем резко нажала.
Н'харо предупреждал землянина, что будет больно, и Дмитрий готовился вытерпеть. Но подобного он не ожидал, и, хотя со стиснутых губ не сорвалось ни стона, на глазах выступили слезы. Краска, сделанная из тертых трав, замешанных на паучьей слюне, казалось, разъедала кожу, выгрызая на щеках гнойные язвы. Жгло и рвало чудовищно, непереносимо… Но боль прекратилась внезапно, и мир снова стал светлым.
– Вот, глядите все, и не говорите после, что этого не было, – вновь заговорила Гдламини. – Священные знаки дгиз'ю на лице у пришедшего с белой звездой, и отныне душа его – душа человека дгаа!
– Хэйо, хой! – рванулся в синеву вопль.
Дважды хлопнула в ладоши Гдламини, и юный дгаанга, приняв из рук девственницы, хлопочущей у малого костра, чашу с дымящимся варевом, с поклоном поднес ее к губам сидящего на барабане.
– Отведай дгаа'мг'ги, земани, – шелестящим шепотом произнес он, извлекая из кипящего и булькающего наколотый на палочку ломтик чего-то, похожего на мясо. – По вкусу ли придется тебе?
Это и было мясо, самое обыкновенное. Правда, привкус у него показался Дмитрию странноватым, совсем незнакомым, но совершенно не противным, скорей наоборот, приятным. И варево, которым было залито мясо, оказалось самым обычным телячьим бульоном, на редкость густым и наваристым.
– Хочешь ли ты еще дгаа'мг'ги, земани? – спросил дгаанга, когда, заглянув в раскрытый рот, убедился, что все проглочено до последней крохи.
Дмитрий кивнул.
Он здорово вымотался, сидя в безмолвной тиши обрядовой хижины, и хотел есть, а вкусно-пряное мясо и крепкий бульон прекрасно восстанавливали силы.
– Земани хочет еще дгаа'мг'ги! – торжествующе выкрикнул дгаанга, и толпа радостно взвыла.
Доброе знамение!
Будет удача народу дгаа на военной тропе, если храбрый М'панга ваТту и юный Нгеммья К'ибусса по прозвищу Короткое Копье признали принимаемого в племя и желают еще одной частью себя раствориться в нем!
И Дмитрий съел еще ломтик мяса, выспренно именуемого дгаангой «плотью мертвых дгаа», и запил еще одним глотком бульона, недоумевая, с чего бы это так торжественно встречала нехитрую процедуру все возрастающая толпа.
Как и предупреждал Н'харо, одной из ступеней обряда стало вкушение молодой лани, обработанной особым образом, но разве стоит из-за какой-то лани так вопить?..
– Вот, запомните, видевшие, и расскажите тем, кого нет здесь ныне, – возвысила голос Гдламини. – Дгаа'мг'ги вошла в глотку пришедшего с белой звездой, и провалилась в утробу его, и растворилась в крови его, и отныне тело его – тело человека дгаа!
– Хэйо, хой! – рев был так слитен, словно издал его один великан.
А когда отметался и умер последний отзвук, Гдламини повернулась к Дмитрию; глаза ее были непривычно жестки, ибо отныне она стала и для него, одного из людей дгаа, вождем.
