Жизнь коротка - Желязны Роджер Джозеф (читать полную версию книги .TXT) 📗
Через два года Джарри удвоил капитал Декабрьского Клуба.
Через полтора года после этого он снова удвоил его.
Когда Джарри получил от Санзы нижеследующее письмо, он вскочил на ленту тренажера для бега, подпрыгнул, приземлился на ноги в противоположном углу своего жилища и вставил письмо в проектор.
«Дорогой Джарри! Высылаю спецификации и цены еще на пять планет. Исследовательская группа рекомендует последнюю. Я тоже. Как ты думаешь? Алайонэл II? Если так, когда мы сможем набрать достаточно денег? При одновременной работе сотни планетоизменителей мы добьемся желаемых результатов за пять-шесть столетий. Стоимость оборудования сообщу в ближайшее время.
Приди ко мне, люби меня под бескрайним небом…
«Всего один год, — отвечал он, — и я куплю тебе мир! Поторопись с отправкой тарифов…»
Ознакомившись с цифрами, Джарри заплакал ледяными слезами. Сотня установок, способных изменить природу на планете, плюс двадцать восемь тысяч бункеров для «холодного» сна, плюс плата за перевозку людей и оборудования, плюс… Слишком много!
Он быстро подсчитал и заговорил в трубу:
«…Еще пятнадцать лет — слишком долгое ожидание, киска. Пусть определят время для двадцати установок.
День за днем он мерил шагами камеру, сперва на ногах, затем опустившись на все четыре конечности, приходя во все более мрачное расположение духа.
«Приблизительно три тысячи лет, — наконец последовал ответ. — Да лоснится твой мех вечно. Санза».
«Ставь на голосование, Зеленоглазка».
Быстро! Весь мир не больше чем в триста слов. Представьте…
Один континент с тремя черными солеными морями; серые равнины и желтые равнины, и небо цвета сухого песка; редкие леса с деревьями, словно грибы, облитые йодом; холмы — бурые, желтые, белые, бледно-лиловые; зеленые птицы с крыльями, как парашют, серповидными клювами, перьями, словно дубовые листья, словно зонтик, вывернутый наизнанку; шесть далеких лун — днем как пятнышки, ночью как снежные хлопья, капли крови в сумерках и на рассвете; трава как горчица во влажных ложбинах; туманы как белый огонь безветренным утром, как змея-альбинос, когда дуют ветры; глубокие ущелья, будто трещины в матовом стекле; скрытые пещеры как цепи темных пузырей; неожиданный град лавиной с чистого неба; семнадцать видов опасных хищников, от метра до шести в длину; ледяные шапки как голубые береты на сплюснутых полюсах; двуногие стопоходящие полутораметрового роста, с недоразвитым мозгом, бродящие по лесам и охотящиеся на личинок гигантской гусеницы, а также на саму гигантскую гусеницу, зеленых птиц, слепых норолазов и питающихся падалью сумрачников; семнадцать могучих рек; грузные багряные облака, быстро скользящие над землей к лежбищу за западным горизонтом; обветренные скалы как застывшая музыка; ночи как сажа, замазывающая не слишком яркие звезды; долины как плавная мелодия или тело женщины; вечный мороз в тени; звуки по утрам, похожие на треск льда, дребезжание жести, шорох стальной стружки…
Они превратят это в рай.
Прибыл авангард, закованный в морозильные скафандры, установил по десяти планетоизменителей в каждом полушарии, занялся бункерами для «холодного» сна в нескольких больших пещерах.
А следом спустились с песочного неба члены Декабрьского Клуба.
Спустились и увидели, и решили, что это почти рай. Затем вошли в свои пещеры и заснули. Двадцать восемь тысяч Измененных по классу холодных миров (модификация для Алайонэла) уснули сном льда и камня, чтобы, проснувшись, унаследовать новый Алайонэл. И будь в этих снах сновидения, они могли бы оказаться подобными разговорам бодрствующих.
— Так тяжело, Санза…
— Да, но только временно…
— …Обладать друг другом и целым миром и все же задыхаться, как водолаз на дне моря. Быть вынужденным ползать, когда хочется летать…
— Нам века покажутся мгновениями, Джарри.
— Но ведь на самом деле это три тысячи лет! Ледниковый период пройдет, пока мы спим! Наши родные миры изменятся до неузнаваемости; вернись мы туда — и никто нас не вспомнит!
— Куда возвращаться? В наши камеры? Пусть все уходит, пусть изменяется! Пусть нас забудут там, где мы родились! Мы нашли свой дом — разве что-нибудь еще имеет значение?
— Правда… А наши вахты бодрствования и наблюдения мы будем нести вместе.
— Когда первая?
— Через два с половиной столетия — на три месяца.
— Как же там будет?
— Не знаю… Чуть холодней.
— Так вернемся и будем спать. Завтрашний день лучше сегодняшнего.
— Ты права.
— О, смотри, зеленая птица! Как мечта…
Когда они проснулись в тот первый раз, то остались внутри здания планетоизменителя. Бесплодные Пески — так назывался край, где они несли вахту. Было уже немного холоднее, и небо приобрело по краям розовый оттенок. Металлические стены планетоизменителя почернели и покрылись инеем, но температура была еще слишком высокой, а атмосфера ядовитой. Почти все время они проводили в специальных помещениях станции, лишь изредка выходя для забора проб и проверки состояния механизмов.
Бесплодные Пески… Пустыня и скалы… Ни деревьев, ни птиц, ни признаков жизни.
Свирепые бури гуляли по поверхности планеты, которая упорно сопротивлялась действию машин. Ночами песчаные шквалы вылизывали каменные стены, а на заре, когда ветер стихал, пустыня мерцала, точно свежевыкрашенная, поблескивая огненными языками скал. После восхода солнца снова поднимался ветер, и песчаная завеса закрывала солнечный свет.
Когда утренние ветры успокаивались, Джарри и Санза часто смотрели из окна на третьем этаже станции — с их любимого места — на камень, напоминающий угловатую фигуру нормоформного человека, машущего им рукой. Они перенесли снизу зеленую кушетку и лежали, слушая шум поднимающегося ветра. Иногда Санза пела, а Джарри делал записи в дневнике или читал записи других, знакомых и незнакомых. И часто они мурлыкали, но никогда не смеялись, потому что не умели этого делать.
Как-то утром они увидели вышедшее из окрашенного йодом леса двуногое существо. Оно несколько раз падало, поднималось, шло дальше; наконец упало и застыло.
— Что оно делает здесь, так далеко от своего дома? — спросила Санза.
— Умирает, — сказал Джарри. — Выйдем наружу.
Они спустились на первый этаж, надели костюмы и вышли из здания.
Существо снова поднялось на ноги и, шатаясь, побрело дальше. Темные глаза, длинный широкий нос, узкий лоб, по четыре пальца на руках и ногах, рыжий пушок…
Когда существо увидело их, оно остановилось и замерло. Потом упало.
Оно лежало, подергиваясь, и широко раскрытыми глазами следило за их приближением.
— Оно умрет, если его оставить здесь, — сказала Санза.
— И умрет, если внести его внутрь, — сказал Джарри.
Существо протянуло к ним руку… Затем рука бессильно упала. Его глаза сузились, закрылись…
Джарри тронул его ногой. Существо не шевельнулось.
— Конец.
— Что будем делать? — спросила Санза.
— Оставим здесь. Скоро его занесет песком.
Они вернулись на станцию, и Джарри описал происшествие в дневнике.
Как-то, уже на последнем месяце дежурства, Санза спросила:
— Значит, все здесь, кроме нас, погибнет? Зеленые птицы и поедатели падали? Забавные маленькие деревья и волосатые гусеницы?
— Надеюсь, что нет, — ответил Джарри. — Я тут перелистывал заметки биологов. Думаю, что жизнь может устоять. Ведь если она где-нибудь зародится, то сделает все, что в ее силах, чтобы не исчезнуть. Созданиям этой планеты повезло, что мы смогли поставить лишь двадцать установок. В их распоряжении три тысячи лет — за это время они сумеют отрастить шерсть, научатся дышать нашим воздухом и пить нашу воду. Будь у нас сотня установок, мы могли бы стереть их с лица земли. А потом пришлось бы завозить обитателей холодных миров с других планет. Или выводить их. А так есть вероятность, что выживут местные.
