Время грозы (СИ) - Райн Юрий (библиотека электронных книг TXT, FB2) 📗
Устинов молча вышел из палаты.
Ждать пришлось около получаса.
— Заходи! — крикнул Румянцев.
Таким друг детства не был, пожалуй, со времен работы на «Князе Гагарине». Еще чуть-чуть, подумал подполковник, и он тоже сияние испускать начнет. Как Макс.
— Итак, — сказал ученый. — Теперь слушайте. В подробности вдаваться не стану, все равно ничего не поймете. А выдумывать для вас беллетристические аналогии сейчас ни сил, ни охоты нет. Да, чуть не забыл: с Иваном Михайловичем плохо. Вчера утром отправился в Царское, вероятно, намеревался с государем о нашем деле потолковать. Заставили ждать в приемной. Инфаркт. Мне сказали — тяжелый.
Федор стиснул зубы, Наташа быстро перекрестилась, Максим закрыл глаза.
— Итак, — продолжил Румянцев. — Когда Федор сообщил мне, что ты, Максим, идиот этакий, угодил в аварию, мне в голову пришла одна мысль. Странно, что прежде не приходила… Ну да ладно. Когда Федор сообщил мне, что ты, Максим — я настаиваю, идиот этакий, — сияешь, словно люстра Мариинского театра, эта мысль укрепилась. Измерения и обработка, — он махнул рукой в сторону своей аппаратуры, — все подтвердили. Дело обстоит так, что в результате общего сотрясения в твоем организме произошли некие изменения… опять-таки без подробностей… коротко говоря, твоя способность к проникновению многократно возросла. Это почти наверняка. Я не сомневаюсь, что, располагая соответствующим оборудованием — и вполне примитивным, не стоит и сравнивать с тем, что было у нас на Луне, — мог бы хоть сегодня отправить тебя домой. Впрочем, нет, прости: в том, что ты попал бы именно туда, полной уверенности нет. У тебя все эти характеристики еще и в динамике сейчас, и что-то конца ей не видно… Вероятно, колебания пойдут… А это — дополнительная неопределенность. Возможен… ну, без аналогии не обойдусь… возможен, скажем так, перелет. Или недолет. Непонятно?
Профессор поморщился.
— Ну, помните, я объяснял вам о пачке бумажных листов? Вот. Теперь — другая картина. Представьте себе ровную площадку. Футбольное поле. Но с ямками, вернее сказать, с лунками. В одной из таких лунок покоится мяч. Кто-то подходит и толкает его ногой в направлении соседней лунки. Но силу удара точно рассчитать не умеет. Что тогда? Очень просто: мяч пролетает мимо лунки-мишени, прокатывается дальше и замирает в какой-нибудь следующей. Или его направляют вовсе в неверном направлении.
— Все всё поняли, — ровным голосом произнес Устинов. — Не увлекайся.
— Поняли — и хорошо. Промах возможен, и последствий его предсказать не берусь. Не моя специальность. Но шанс на точное попадание — есть, и считаю его высоким. И еще — есть шанс, что сумею отправить тебя именно, как тебя. Без трупа. Ну, ты понимаешь… Предложение. Долеживаешь здесь столько, сколько требуется для физического восстановления. Отправляемся ко мне, в Петербург. Делаем попытку. Если хочешь. Наташа, прости…
— Всё? — хрипло спросил Максим. — Отвечаю. Короче. Не поеду ни в какой Петербург. Гроза надвигается. Завтра будет, это точно, можете поверить. Я так чувствую, как никогда раньше не чувствовал. Сегодня к вечеру, не позже, вывезете меня отсюда, доставите домой. В смысле в Верхнюю Мещору. Завтра отправляемся в лес… в Парк, чтоб его… На ту поляну. Черт с ним со старым тряпьем, черт с ней с вонючей «Плиской». Обойдусь. Но куда пришел, оттуда и уйду. Если получится. Это последняя попытка. — Он тяжело посмотрел на Румянцева, перевел взгляд на Устинова, снова на Румянцева. Встречаться глазами с Наташей избегал. — Последняя попытка. Получится — так тому и быть. Нет — остаюсь. Буду жить, как обычный человек. Может, вот Наталья меня простит. Наташ… а?..
Федор гулко сглотнул. Что же ты с ней делаешь, хотел он крикнуть Максиму. Но, разумеется, сдержался.
— Максим, — просто сказала Наташа. — Ты же знаешь, я тебя жду.
Возникла и надолго затянулась пауза.
— Ну, что ж… — прервал ее Румянцев.
— Да, Николай Петрович, — жестко подтвердил Максим. — Я тебе за все благодарен, люблю, уважаю, ценю, ты знаешь. Но об этом давно думаю, и сегодня всю ночь думал. Если теперь ничего не выйдет — извини. Хватит с меня. С Макмилланом тогда работай. Устрой ему тоже… общее сотрясение… Всё. Давайте, готовьте мое похищение. А я пока передохну чуток — голова кружится, несу черт-те что…
— И имей в виду, — добавил профессор, — если таким вот образом… в естественных условиях… то сто из ста за то, что в случае… ммм… удачи, переход осуществит твоя копия. Вот это тело, — он наставил на Максима длинный, костлявый указательный палец, — сгорит, как ты любишь выражаться, к ядреней фене.
— Туда и дорога, — буркнул Максим. — Идите уже, устал я…
28. Среда, 21 августа 1991
Заканчивалась вторая ночь бдения у Белого дома.
Первая прошла как-то легко и весело. Строили баррикады — несолидные, конечно, игрушечные. Символические. Жгли костры, пели песни. Перезнакомились.
Сколько же хорошего народу, радовался Александр. Сколько молодежи с ясными глазами, с готовностью даже и пожертвовать собой ради общего дела. И среднего поколения немало людей. И пожилые есть. Вот хотя бы тот смешной старикан — за шестьдесят ведь, а таскал наравне с другими всякую хурду-мурду в баррикаду. До тех пор, пока не согнулся, а разогнуться не смог — радикулит. Аккуратно усадили дедушку на бревнышки, в одну руку стакан сунули, налили, в другую — бутерброд, сказали: отдыхай, ветеран! Хочешь поддержать — морально поддерживай! Мудростью делись!
Подъем — всеобщий! Александр немного завидовал тем, кому повезло увидеть, как Ельцин забрался на танк и сказал оттуда речь. Самому-то ему не довелось, жаль. Но на душе все равно было светло. В мозгу стучала знаменитая речевка демократических митингов-миллионников: «Если мы едины, мы непобедимы!»
Так и казалось той первой ночью.
Днем он съездил домой, взахлеб рассказал Людмиле, как там все здорово, немного поел, немного поспал и к вечеру помчался обратно.
Теперь все изменилось. Подъем оставался, но легкости уже не чувствовалось. Костров не разводили, песен тоже особенно не пели. Появилось подобие дисциплины. Десятки, сотни, старшие… Начали вести какие-то списки. Александр никуда записываться не стал, а вот с несколькими ребятами и девчонками телефонами обменялся.
Иногда по площади деловито проходили вооруженные люди в камуфляже. Все расступались, давая им дорогу. Из динамиков то и дело раздавались указания — к какому подъезду кому пройти, как правильно стоять в живой цепи, и соблюдать спокойствие, и не подаваться на возможные провокации, и всякое такое. Выступали разные известные люди: то Руцкой, то Бурбулис, то Любимов с Политковским. Подбадривали.
Кто-то из рядом стоявших рассказал, что видел Ростроповича. Прилетел маэстро на концерт, а попал в заваруху, и — наш человек! — сразу сюда. И тут же потребовал автомат или хотя бы пистолет; дали автомат, и с тем автоматом через плечо, клянусь, я его и видел у шестого подъезда, распинался очевидец. «А Евтушенку не встречал?» — спросил длинноволосый Славик, знакомый Александру еще по первой ночи. Вокруг засмеялись, очевидец обиделся и ушел куда-то.
А тревога нарастала. Бродили и множились слухи, самые разные, из крайности в крайность. То — что кто-то из путчистов застрелился, то ли Пуго, то ли даже Янаев. И что на помощь народу — а мы же народ! — идут то ли рязанские десантники, то ли смоленские танкисты. И значит — мы побеждаем.
То — что Горбачева расстреляли, а введенные в Москву войска стягиваются к Белому дому, и, значит, штурм неизбежен, и море крови неизбежно, и остается нам только стоять тут, и будь что будет. Где стояли, там и ляжем.
В середине ночи откуда-то со стороны Калининского загрохотали очереди. Цепи — Александр стоял в седьмой — заволновались, закачались. Раздалось: «Позор!» Крик подхватили, он разросся, обрел простой, но, Александру показалось, грозный ритм, и над площадью тяжко загрохотало: «ПО-ЗОР! ПО-ЗОР! ПО-ЗОР!»
Потом успокоилось, смолкло. Покатились новые слухи: есть жертвы.
