Сельва не любит чужих - Вершинин Лев Рэмович (версия книг TXT) 📗
А это значит…
Вывод был так страшен, что немногие решались произнести кощунственные слова вслух. Но в темных глазах каждого человека нгандва светилось понимание.
Не так уж, оказывается, всесильны Могучие. Где хваленые лодки, несущие огонь? Нет их в небесах!
Не так уж дорожит пришельцами светоносный Тха-Онгуа, если ничем не выказывает своего гнева!
Воистину: великий герой Канги Вайака, заступник Нгандвани, хранитель чести ее и мститель за муки ее…
Великой награды достоин он, славный М'буула М'Матади!
А вместо почета ввергнут он ныне в темную яму, отдан под плеть жестокого Ситту Тиинки.
Верно ли это? Правильно ли?
Нет! Нет!! Нет!!!
Много обиды накопилось в сердцах людей нгандва на Правую Руку короля, ибо нет народов, любящих своих генеральных прокуроров. Злым демоном, затмившим очи владыки, почитали его доныне подданные Подпирающего Высь. А нынче вспомнили равнинные люди иное. То, что, казалось бы, уже не должны были помнить: недавние дни, когда мокрогубый увалень Муй Тотьяга почитался самым завалящим парнем на всю равнину. Таким никудышным был он, что даже невесты-перестарки не желали уходить с ним в заросли…
Шептали самые смелые: Подпирающий Высь – страшно и сказать, но это так! – попросту труслив и без меры заискивает перед чужаками. И слышавшие такое кивали головами, а в глазах их вспыхивал вопрос, никем еще не заданный открыто: по праву ли сидит Муй Тотьяга на резном табурете?
Не исказили ли лживо-Могучие волю Творца?
Лишь лучший из лучших достоин обладать жезлом короля.
А разве есть среди людей нгандва хоть один, более достойный, чем М'буула М'Матади?!
И даже тюремщики, цепные псы Ситту Тиинки, не были излишне жестоки к узнику гнилой ямы. Верно служа Засухе-на-Сердце, они все-таки оставались людьми нгандва, и не по душе пришлось им отношение властей предержащих к военачальнику, постоявшему за честь Сияющей Нгандвани.
Конечно, пребывай придирчивый Ситту Тиинка в столице, участь Ливня-в-Лицо была бы тяжкой. Но Правая Рука Подпирающего Высь ушел с войском усмирять мохнорылых, и потому десятники тюремной стражи не возбраняли служителям изредка нарушать строгие инструкции генерального прокурора…
Тухлыми отбросами велено было кормить Сокрушащего Могучих, а поить вонючими помоями. Но не было так. Настоящие, хоть и сухие лепешки ел Канги Вайака, и чистейшую ключевую воду приносили узнику под покровом ночи. Раз в два дня спускался в яму уборщик, смывавший нечистоты и досуха вытиравший земляной пол. Трижды приходил лекарь и пользовал страдальца целебными мазями. И стоит ли удивляться тому, что раны от бича не гноились, а наоборот – быстро заживали?!
Да что там лекарь! Даже чесальщика пяток позволили иметь Канги Вайаке, чтобы и в заточении наслаждался он удовольствиями, положенными по рангу.
Вот и сейчас…
– Эй, Г'Хавно, – властно позвал Ливень-в-Лицо, вытягивая ноги поудобнее, – сюда!
Чесальщик тотчас подполз – на коленях, как предписано церемониалом.
Он был пока еще неловок, ибо не обучался специально высокому искусству правильного услаждения блистательных пяток, но неуклюжесть его стократ искупалась рвением. Он был так прилежен, что справедливый Канги Вайака подчас бросал ему огрызки недоеденных лепешек, а третьего дня, снизойдя, даровал человеческое имя вместо ставшего привычным «Эй, ты!».
– Так, Г'Хавно, так, – закатывая в истоме очи, промурлыкал Сокрушающий Могучих. – Старайся, Г'Хавно…
И тот старался вовсю.
Не зря присвоил Ливень-в-Лицо усердному рабу это, а не иное имя, и не без умысла. Ведь именно так называют лучших из людей нгандва Могучие, когда желают поощрить. И не мог не возрадоваться господской милости чесальщик, ибо и сам, волею Тха-Онгуа, был родом из Могучих.
– Пой, Г'Хавно, – повелел М'буула М'Матади. – Пой, не умолкай!
И Александр Эдуардович негромко запел, стараясь выразить песней всю преданность и всю любовь свою к этому немногословному человеку, который кормит, не бьет и относится к бывшему Генеральному представителю Компании на Валькирии с определенным уважением.
Он пел, как не певал никогда раньше.
Потому что знал: стоит владыке проявить малейшее неудовольствие, и его, Каменного Шурика, вернут обратно, в общую яму, где ждут рейсовика расконтрактованные земляне.
Этого господин Штейман боялся больше всего на свете.
Конечно, законы Федерации строго запрещают помещать землян в одну камеру с туземцами. Так что глава Администрации ни на йоту не отступил от правил. Но как же насмешливо улыбался он, нехорошо глядя на Александра Эдуардовича, стоящего перед ним без ремня и галстука!
И напрасно арестованный, белый от ужаса, валялся в ногах у подполковника действительной службы, умоляя поместить его в любую из одиночек, пусть даже самую сырую и глубокую. «Не могу-с, батенька, – ответствовал бессердечный монстр в мундире, разводя обнаженными по локоть ручищами. – Никак не могу, уж не обессудьте. Не имею права-с…»
Губернатор ёрничал, откровенно злорадствуя.
И было отчего.
Семеро землян из числа самых отпетых вольнопоселенцев содержались на тот момент в яме предварительного заключения, и все они были оформлены на депортацию согласно личному указанию господина Штеймана А.Э., Генерального представителя Компании.
И Эжен-Виктор Харитонидис, и Александр Эдуардович отчетливо сознавали: новенький будет немедленно опознан сокамерниками. Со всеми вытекающими последствиями.
Так и случилось.
Каменного Шурика узнали мгновенно. И…
Но нет! Замри, перо! Сломайся, старенькая машинка!
Автор осаживает на скаку взмыленного Пегаса и гонит на время прочь расшалившуюся Музу. Автор не смеет описывать происходившее далее в общей яме, памятуя: среди читателей могут оказаться нежные дамы и чувствительные подростки!
Скажем одно: господину Штейману пришлось худо, и с каждым днем муки усугублялись…
Кому-нибудь иному, допустим, Игоряше Нещевротному, славящемуся нетрадиционной ориентацией и незаурядной выносливостью, изыски соседей по нарам скорее всего не показались бы неприятными.
А вот Александр Эдуардович, как ни странно, хирел.
Даже тюремщики, чьи каменные сердца давно поросли мохнатой шерстью, содрогались, заглядывая украдкой в общую яму. То, что видели они, не поддавалось людскому пониманию. Оно противоречило заветам Тха-Онгуа и целомудрию Сияющей Нгандвани…
Посему решение отсадить страдальца стражники приняли единогласно. А упрекни их кто-либо вышестоящий в злонамеренном человеколюбии, ответ был бы дан незамедлительно: разве простится служителям тюрьмы, если один из поднадзорных скончается прежде назначенного судом срока?!
О-о, здесь, в яме Канги Вайаки, господин Штейман снова почувствовал себя человеком. Чесальщик пяток, как гордо это звучит! И как милостив господин, не принуждающий раба своего ни к чему иному!
Впрочем, Ливень-в-Лицо и не собирался ни к чему принуждать чесальщика. Каждому свое, и негоже чешущему пятки делать то, для чего существуют наложницы…
– Пой, пой, Г'Хавно, – расслабленно пробурчал Сокрушающий Могучих, погружаясь в дрему, и Александр Эдуардович, не прерывая пения, ласково лизнул левую пятку повелителя зашершавевшим, много чему обучившимся за истекший месяц языком.
Им обоим – и владыке, и рабу – было сейчас хорошо.
Если бы еще не гнус…
С каждым днем все влажнее делался воздух, и вместе с сыростью пришли мельчайшие клещи, вгрызавшиеся под кожу. Плоть зудела и свербела, но М'буула М'Матади ни разу еще не унизился до стонов.
Он был стоек и терпелив. А кроме того, к нему все чаще являлся Некто, умеющий прогонять паразитов…
Некто был добр, но непонятен.
Он являлся неизвестно откуда и был похож на Голос, возникающий нежданно под сводами черепа. Голос тихо и невнятно бормотал, задавал вопросы и сам себе отвечал на них, а после его ухода тело наполнялось бодрой силой и злой готовностью выжить вопреки всему. Он был похож на тоненький писк комара, этот чудный Голос, звучащий словно бы издалека…
