Сельва не любит чужих - Вершинин Лев Рэмович (версия книг TXT) 📗

– I don't understand, [47] – оба раза ответил Крис, спокойно предъявляя документы. – I am a Conchobar's sitizen. [48]

И не спеша уходил прочь, сопровождаемый завистливым шепотком.

Солдатики, правда, попросили у иностранца автограф и закурить, так что полпачки «Мюриэль» как не бывало, зато неформалы из подворотни, погалдев и пожестикулировав, не стали снимать с Руби удавку, и один из них, судя по густоте щетины, признанный вожак, дружелюбно пояснил:

– Бакшиш! [49]

Удавка была хоть куда, джинсовая и почти новенькая. Но юриста сейчас интересовало совсем иное. Конкретно: шубка из меха мраморного леопарда. И очень желательно, до пяточек…

Нет-нет, не подумайте худого, Нюнечка ни о чем таком не просила. Она, скромная девочка, наоборот, стеснялась, отказывалась, она даже строго запрещала баловать ее, ведь милый Крисочка и так тратит на нее, свою Нюнечку, слишком много денежек… и ничего ей больше не надо, говорила она, пусть лучше ножки совсем замерзнут зимой… такие красивые ножки, правда, Крисик?.. погрей их, хороший мой… И он целовал эти ножки, действительно, очень красивые, всю ступню, пальчик за пальчиком, и выше, твердо решив, что не будет слушать Нюнечку, а поступит решительно, по-мужски: возьмет и подарит ей шубку, именно такую, о какой она мечтает вслух, когда спит, из мраморного леопардика! Потом, конечно, Нюнечка поругает его за расточительность, но сделанного не вернешь: ей придется смириться с тем, что у нее есть шубка, что ее мужчина, кормилец и добытчик, без всяких просьб принял решение и воплотил его в жизнь и что теперь ее нежные ножки не будет мерзнуть зимой…

Крис, честно говоря, не знал в точности, бывают ли вообще зимы на Валькирии, и вовсе не собирался засиживаться здесь до зимы, но все равно был уверен, что поступает правильно. Ведь три дня назад Нюнечка, краснея, призналась, что любит его, и они стали мужем и женой, хотя пока что и невенчанными, но это же всего лишь формальность, ничего не значащая, если двое по-настоящему любят друг друга… И разве его Нюнечка не заслужила такого свадебного подарка, прелестного и совсем не дешевого?

За прошедший месяц Крис открыл в Нюнечке не только несчастную девочку, но и удивительного человека – цельного, твердого, не умеющего прощать зла и жестокости. Когда злобная извергиня-мать появляется под окнами «Денди» – а это происходит ежедневно – и делает вид, что плачет, Нюнечка даже не выходит к ней. Она сидит и музицирует на украшенной перламутром фисгармонии, подарке Крисочки, не обращая никакого внимания на фальшивые, хотя и очень искусные рыдания там, на улице. И Крис вполне солидарен со своей маленькой женушкой, но ему приходится надевать наушники, потому что негодяйка Люлю подчас хнычет очень жалобно…

Черт побери, скорее бы уже пришел этот проклятый рейсовик! Какого хрена он задерживается? И почему никто не может дать по этому поводу хоть сколько-нибудь убедительные разъяснения? Даже чины из планетарной Администрации на все вопросы о причинах опоздания рейсовика пожимают плечами, говорят, что не в курсе и (юрист Руби может довериться своему чутью), как ни странно, кажется, не лгут…

Руби-младшему уже люто осточертела эта планета, этот город, эта завывающая под окнами Людмила Александровна. Он все больше и больше завидовал профессору Баканурски, счастливцу, улетевшему месяц назад. Теперь Анатоль Грегуарович, веселый и довольный, гуляет по тенистым аллеям под руку с анонимным меценатом и рассуждает о народном творчестве, а он, Кристофер Руби-младший, застрял в этом болоте, да еще и с женой! А кредов на карте день ото дня становится отнюдь не больше, а, к сожалению, все меньше и меньше, и гонорар, уже переведенный на его счет, никак не получить, потому что отделения «ССХ-Банка» на Валькирии нет, и если вдруг…

– Дру-уг, – простонал кто-то у самых ног. – Дру-уг…

Крис вздрогнул.

Задумавшись, он едва не наступил на птицу.

Большая белая птица лежала на обочине дороги, ведущей к барахолке. Широкое крыло, испачканное серой пылью, распласталось по земле, другое было смято, изломано, и на грудке, окрашивая перья в алое, расползалось кровавое пятно. Птица умирала, это стало ясно с первого же взгляда. Как и то, что раньше она лежала поперек дороги и некто, не имеющий сердца, отшвырнул ее прочь пинком, вместо того чтобы нагнуться, поднять и перенести на мягкую траву…

– Дру-уг… – всхлипнула птица.

Оранжево-черный глаз ее медленно затягивала мутная пелена, а вокруг, смятые и окровавленные, валялись листки бумаги – много, несколько десятков, а может быть, и вся сотня, и даже иностранцу легко было понять, что это не какая-нибудь макулатура, а самые настоящие бюллетени для голосования, подписанные и заверенные круглой печатью.

– Друг, меня достали. Мне уже не помочь, – птица, видимо собрав остатки сил, произнесла это громко и отчетливо. – Всем, что для тебя свято, заклинаю: когда вернешься в город, передай нашим, – тускнеющий взгляд неотрывно впился в серый берет Криса, – Джонатан Ливингстон исполнил свой долг до конца…

Клюв птицы бессильно ткнулся в пыль.

Крис обнажил голову. И попытался припомнить какую-нибудь приличествующую случаю молитву. Но не сумел. Несмотря на все старания фру Карлсон, ей так и не удалось сделать его примерным прихожанином.

Пришлось сказать от себя.

Всего лишь несколько слов. Не больше. Простых и безыскусных, зато от души.

О том, что он не был знаком с покойной и понятия не имел, к кому из тех, кто стреляет в городе, обращены ее прощальные слова. Но когда наступит время, он, Кристофер Руби-младший, хотел бы встретить свой час так же достойно и уйти столь же красиво, как эта белая птица с маленькой черной отметиной на хвосте. И во имя чего бы ни шла она в свой последний полет, остающимся жить не дано судить павших…

А когда он умолк, не зная, чем завершить прощание, обрывок молитвы сам собою пришел ему на ум.

– Разве я пожелаю себе судьей кого-либо, кроме Аллаха? [50] – нараспев вымолвил Крис Руби и решительно натянул берет на голову.

Для птицы он сделал все, что мог.

Теперь следовало поторопиться: шубки из меха мраморного леопардика на воскресной барахолке попадаются нечасто и расходятся мгновенно, невзирая на совершенно чудовищную по масштабам Валькирии цену.

Идти до толкучки было минут пятнадцать, не больше. Ускорив шаг, можно бы упариться и за десять. Не возникни на пути троица, стоявшая ранее поодаль, с ухмылками наблюдая за похоронным обрядом.

– А птичку-то жалко, – не опасаясь показаться банальным, сказал лысый как колено здоровяк, вразвалочку приближаясь к Крису. – Верно говорю, пацаны?

– Жалко птичку, жалко, – подтвердили личности помоложе, куда менее внушительные с виду.

Лысый остановился в полушаге. Дыхнул в лицо луковым перегаром.

– Ну чё, шеф? Разговор есть.

– Exscuse me, I don't understand, [51] – попытался применить испытанный метод Крис. – Я есть иностранец.

– Да хоть полировщик, нам-то что… Делиться добром будешь или как?

Желая увериться, что понят правильно, громила потер щепотью, а затем прижал большой палец к ладони.

– Понимай сам, командир. Проход на рынок у нас не бесплатный. Это будет раз, – теперь был загнут указательный палец. – И птичку нашу, валькирийскую, заделал вмокрую, это будет два…

– I don't…

– Shut up! [52]

Лысый, оказывается, был не так уж прост. Лицо его придвинулось вплотную и луковая вонь, бьющая изо рта, стала совершенно невыносимой.

– Fuck you, припоцок. Бабки гони!

Поросшая рыжим пушком лапища нагло потянулась к кред-карте, выглядывающей из нагрудного кармана.

И в этом заключалась его ошибка. Но не было рядом никого, кто мог бы предупредить лысого. А сам он, на беду свою, никогда не бывал в Семьсот Восьмом квартале Кокорико-сити и ничего не слышали о парне по прозвищу Безумный Крест.