Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим (электронная книга TXT) 📗
— Иди-ка ты, Денис, покури, на воздух. Мне с Москвой поговорить надо. Сейчас рассветёт, и станет некогда.
— Знаешь, Кириллыч, о чём я думаю?
— Нет. Я не читаю мыслей.
— Я думаю, что лучше: уметь такое, как ты, или — всё-таки не уметь?
— Мне — лучше уметь, Денис.
— Вот. Это точно, — Шульгин сгрёб с тумбочки папиросы и спички и, громко кряхтя и топая, вышел.
Городецкий слушал, почти не перебивая. Пачку бумаги извёл, поди, промелькнуло у Гурьева в голове. Была у Городецкого такая привычка — во время беседы и сопутствующих раздумий черкать на бумаге непонятные никому, кроме него самого, каракули. А уж в его сокращениях слов, оставляемых на служебных бумагах в виде резолюций, могла только Скворушка разобраться — бессменная секретарша сначала Вавилова, а потом — Городецкого. По наследству. По прямой. Гурьев улыбнулся своим мыслям.
— Ну, Гур, — присвистнул Городецкий. — Это ты сам раскопал? Волкодав.
— Ну, конечно, — Гурьев вздохнул. — Такое бы я ни за что не потянул. Местные кадры, Варяг. Люди просто валяются на земле, никто и не думает подбирать.
— Давай мне сюда их, таких.
— А я с кем работать буду?! Пылесос ты московский, вот ты кто. Скажи, лучше, что там с этим бесом, Рыжухиным. Есть что-нибудь на него по линиям?
— Есть, — Городецкий помолчал. — Его в тридцать втором из ленинградского отдела попросили.
— Оп-ля. А за что?
— В бумагах ничего умного не написано. А людей — иных уж нет, а те — далече.
— Ниточки какие?
— Нет. Ничего. В смысле — ничего интересного. Фамилия, имя, — настоящие, описание внешности — сходится, так что мы быстро управились, как видишь.
— И что посоветуешь?
— Совет тебе мой — короткий: актируй его к едрене фене.
— Я сейчас не могу.
— Я понял. Три дня хотя бы продержишься?
— Три — продержусь. А что ты успеешь за три дня?
— Я много чего успею. Жди нового уполномоченного по губе и чистильщиков. Больше двух дать не могу — подключите местные кадры по прибытии.
— Да это же просто царская щедрость, Варяг.
— Ты знаешь — чем могу. Жизнь за царя.
— Ладно, Сусанин. Как там девушка Надя?
— Жива твоя Надя, жива. И будет жить. Всё, работай, Монтессори.
— И тебе, Варяг, не болеть.
Сталиноморск. 11 сентября 1940
Вера уже два дня состояла на службе в парикмахерской № 2 на улице Ленина — раввин Ицхок Зильбер оказался человеком слова. Заведующий парикмахерской, которому Гурьев принёс Верины документы, сделал свои, далёкие от действительности, но вполне устраивающие его, Гурьева, выводы. Столкновение ужасов, явственно обозначившееся на лице обер-цирюльника, правда, Гурьева не слишком порадовало, но за неимением гербовой приходилось писать, на чём попало.
Он сел в кресло, положил руки на подлокотники, улыбнулся:
— Здравствуй, Веруша.
— Здравствуй, Яшенька, — тихо, только ему ответила Вера и улыбнулась, укутывая его простынёй. — Ты, вижу, побрился уже. Что тебе сделать — подровнять, уложить?
— Ты у нас мастер. Решай сама.
— Хорошо, — она кивнула и опять улыбнулась. — Какой ты молодец, что пришёл.
О, Господи, подумал Гурьев. Эти женщины — я когда-нибудь сойду от них с ума. Что же это такое? Отдавать, отдавать — всегда отдавать. Ничего не ожидая взамен. Ну, нет. Всё у тебя будет, Веруша. Обещаю. Тебе — обещаю.
— Как тебе работается?
— Хорошо работается. Уже даже постоянные клиенты появились.
— Прелесть какая. Не обижают тебя — начальство, коллеги?
— Девочки?! Да ты что. Тут коллектив замечательный. Просто чудо. И Наум Исаевич — очень хороший человек. Напрасно ты его напугал. Я понимаю — ты не со зла, ты за меня беспокоишься. Не нужно, Яшенька. Я сильная. Уж больше, чем ты для меня сделал — такое, наверное, никому не под силу. А за то — прости, это ведь я от слабости бабьей…
— Веруша. Голубка, ты что говоришь.
— Знаю, не думай, знаю, что говорю, — светлая, такая светлая играла на её губах улыбка, что у Гурьева медленно, но неумолимо возник в горле колючий комок. — Проси, чего хочешь, Яшенька. Мне для тебя ничего не жаль. Нужно что-нибудь?
— Нужно.
— Говори.
— Если услышишь — от клиентов, от захожих каких людей — разговоры такие, что тебя испугают, насторожат, — не раздумывай, сразу звони мне. В школу звони — а с завтрашнего дня по номеру девятнадцать-девятнадцать, добавочный ноль один. С автоматического аппарата просто шесть цифр набрать. Запомнила?
— Запомнила, Яшенька. Что случилось? Плохое что?
— Пока ничего, но может, — он коротко, скупо объяснил, о чём речь. — Я руку держу на пульсе, конечно, но всякое, знаешь ли, случается.
— Что ж за нелюди бывают на свете, Яшенька, — горестно вздохнула Вера. — Не сомневайся — если что…
— Нелюди, — кивнул Гурьев. — Очень правильное слово, голубка. Нелюди. Нежить.
Сталиноморск. 11 сентября 1940
В школе уже начинались вызванные появлением Гурьева процессы, которые он ожидал и на которые очень надеялся. Правда, Завадская пребывала по этому поводу в тихой панике, но его это не слишком смущало. Не возникало и разговоров среди коллег, которых он весьма опасался: до взрослых куда труднее достучаться, это дети всё схватывают на лету. Кое-кто из учителей был безотчётно напуган, конечно же, не догадываясь об истинной подоплёке разворачивающихся событий. Но, в общем и целом, — всё было пристойно. Штатно.
Идиллическое расположение духа, в котором пребывал Гурьев, легко всходя на школьное крыльцо и расточая вокруг себя ласковые улыбки, адресованные расцветающим при его появлении детским лицам, было грубо разрушено явлением маслаковской физиономии:
— Товарищ Гурьев! Зайди-ка ко мне в кабинет.
Гурьев не то, чтобы позабыл о спектакле, устроенном для Маслакова в первый день учебного года, но как-то за суетой последних дней не удосужился проследить за эффектом — уж очень был занят. А Маслаков, который, похоже, был так погружён в свой собственный мир, преисполненный его, Маслакова, значением и ролью в деле партийного и советского строительства, что даже всем понятные и вполне ясные ситуации преломлялись в его голове прямо-таки ошеломляюще своеобразно. Вычислить это для Гурьева не составило большого труда: у Маслакова всё было написано на заднице. Потому что на том месте, где у нормальных людей находится обычно лицо, у Маслакова находилась именно задница — с усами и ушками. Как же мне хочется кого-нибудь убить, с нежностью подумал Гурьев. А вслух осведомился:
— Надолго?
— А?! — опешил Маслаков.
— Я жутко занят, Трофим Лукич, — пояснил Гурьев. — Могу уделить тебе ровно, — он вскинул руку с хронометром к физиономии Маслакова и постучал ногтем по стеклу циферблата, — три минуты. — И добавил с милой улыбкой старого аппаратного волка: — Время пошло.
— Это как такое?! — ошалело спросил Маслаков. — Ты кто?! Ты… как такое?!
— Это, Трофим Лукич, новое штатное расписание, — заговорщически склонился к нему Гурьев. — Если тебе, паче чаяния, есть, что мне доложить — докладывай. Если не укладываешься в регламент — подай письменный рапорт. А разговоры с тобой рассусоливать — это мне совершенно некогда. Так я тебя слушаю. Внимательно.
— У?!? — сказал Маслаков. — А?!? Э-э-э…
— Гласные звуки проходят в первом классе. Что ты их знаешь все наизусть — верю. Говори, меня дети ждут.
Маслаков, похоже, собрался хлопнуться в обморок — во всяком случае, усы на заднице поехали в одну сторону, а ушки — совершенно в противоположном направлении. Сшибка ужасов, происходившая в мозгу Маслакова и отражавшаяся на физиономии, являла собой хотя и забавное, во многом поучительное, но отнюдь не приятное зрелище. Гурьев нахмурился и покачал головой:
— Соображаешь туго, товарищ Маслаков. А девушки — они, знаешь, любят длинноногих и начитанных. Так ты что-нибудь понял? У тебя осталось ровно сорок секунд.
— Т-т-т, — проскрипел Маслаков, становясь буро-малиновым. — К-к. П-п-п-п.
