На 127-й странице (СИ) - Крапчитов Павел (читаем книги txt) 📗
Также, помня о совете нотариуса, я спросил каптенармуса о грузе, который мог везти «Пасифик» для продажи в Японии. Тот хитро посмотрел на меня, какие-то шестеренки в его голове закрутились и, очевидно, заняли нужное положение, потому что он махнул рукой:
– Пошли!
По дороге каптенармус рассказал, что в Японии пользуются спросом почти все промышленные товары, выпускаемые в САСШ. Но на вывоз ряда товаров надо было иметь лицензию. Например, на оружие. А ряд товаров «Пасифик» просто не смог бы перевозить. Например, железнодорожные рельсы. В этот раз свободное место в трюме в основном занимали ткани: из хлопка и из шерсти. Вполне возможно, что их качество уступало лучшим образцам подобных изделий, которые делали местные японские умельцы. Но зато по соотношению цена-качество товар из Америки был вне конкуренции.
Ткани меня не слишком интересовали. Мне бы Генриха обуть! Мне повезло. Каптенармус подвел меня к той части склада, где были сложены изделия из кожи. При виде этих «сокровищ» у меня, можно сказать, «затряслись руки». Это было очень опрометчиво, так как мой проводник в эту «пещеру Али Бабы» заметил это, что впоследствии отразилось на цене приобретенных мной товаров. А удалось мне купить ботинки для Генриха. Очень красивые. Темно-коричневые, на толстой подошве и с высокой шнуровкой. Также взял небольшой кожаный чемодан. У Генриха уже набралось немало вещей. Из одежды были только рубашки. В основном белые. Каптенармус объяснил, что японцы предпочитают именно такую расцветку, чтобы потом самостоятельно окрасить рубашки в нужные им цвета. Пришлось взять для Генриха пару белых рубашек, хотя я бы предпочел менее маркие цвета. Уже уходя, я зацепился взглядом за коробочки знакомой расцветки. Оказалось, что это шахматы, которые привезли «на пробу».
Ботинки Генриху оказались впору и понравились так, что он не хотел их снимать. Ну и отлично! Пусть разнашивает. Правила игры в шахматы Генрих быстро уяснил, и мы приготовились разыграть первую партию, когда раздался стук в дверь.
Генрих вскочил, скрипя своими новыми, подошел к двери и открыл ее. На пороге стояла Вера. Ее лицо было бледным, но глаза горели решительностью.
– Можно мне войти? – спросила она.
– Конечно, – я вскочил с кровати Генриха, на которой мы расположились играть с ним в шахматы и выдвинул из-за стола единственный имеющийся в каюте стул, приглашая Веру присесть.
Она зашла в каюту, но осталась стоять.
– Я согласна, – сказала Вера, гладя мне прямо в глаза.
Не знаю почему, но я заволновался, а мое сердце стало набирать обороты. Мы продолжали стоять друг напротив друга. Вера, как видно, была уже взволнована до прихода ко мне, а я стремительно ее догонял.
– Вы предлагали мне свою руку и сердце, – сказала Вера. – Я согласна.
К этому моменту мое сердце уже прилично разогналось, и сказанное Верой гулом разнеслось в моей голове. Все эти дни я был расстроен тем, что, скорее всего, больше не увижу Веру. А я очень хотел ее увидеть. Но то, что наша разлука прервется подобным образом, я, конечно, не предполагал. Это было очень неожиданно. А с другой стороны, точно также появился в моей жизни и Генрих. Пробрался на корабль и в самый неподходящий момент оказался в моей каюте. Его же я не оттолкнул. Я, конечно, неплохой человек, но причиной моего такого поведения были, скорее всего, не мои личные качества. Я знал, что я по-прежнему чужой в этом мире. Никто не мог дать мне гарантии, что все то, что есть сейчас вокруг меня, не видения лежащего в коме человека. Что все мои приключения в Сан-Франциско и на море – это не всего лишь мгновенные образы, проскочившие в угасающем сознании. А раз так, то нет оснований быть плохим и расчетливым. Надо быть добрым и щедрым, надо отдавать, не задумываясь о возврате, надо любить, даже если эта любовь несет на своих губах привкус крови, а поступать – красиво и великодушно.
"Удивительно, как все совпало," – подумал я.
Я нащупал в кармане кольцо, которое нашел в чемодане Деклера, но которое обратно не положил, затем подошел к Вере и опустился на одно колено.
– Милая Вера, прошу тебя стать моей женой, – я протянул ей кольцо. – Если ты согласна, то прими от меня это колечко.
Вера какое-то время не верящими глазами смотрела на меня, потом взяла колечко и надела на безымянный палец правой руки.
– Подошло, – ошеломленно сказала она.
Она опустилась на колени напротив меня и снова повторила:
– Подошло, – в ее горящих глазах блеснули слезы.
Я опустился на второе колено и обнял, стоящую напротив меня, девушку. Так мы и стояли какое-то время. Обнявшись, на коленях, друг перед другом.
А Генрих с выпученными от удивления глазами, молча, наблюдал за нами.
Сцена 87
Я вновь пришел в нотариальную контору Оливера Берджеса на следующий день после того, как я и Вера сделали… Я даже затрудняюсь объяснить, что мы сделали. Кроме того, каждый раз, когда я об этом думаю, меня охватывает приятное волнение, а на лицо лезет непрошенная улыбка. Так, вроде бы, не должен вести себя ни сорокалетний Деклер, ни тем более шестидесятилетний я, Андрей Порошин. И все же, когда я думаю о вчерашнем дне, я улыбаюсь.
В ту ночь Генрих остался в каюте один.
Мы лежали на кровати Веры лицом к лицу, уставшие от страсти и объятий. Было не столько жарко, как душно. Иллюминатор был открыт, но ничего не мог поделать с этой духотой. Мы были полностью голые, а укрывшая нас темнота позволяла не чувствовать по этому поводу никакого стеснения. Вера, приблизив свои опухшие губы к моему лицу, говорила шепотом, а я ловил каждое слово. Она рассказала мне про свою семью. Я с удивлением узнал, что ее фамилия такая же, какая была у меня до попадания в этот мир. Узнал, что дед ее был декабристом. Правда, здесь их называли общественниками из-за названий Северного и Южного общества, в которых они состояли членами. Фоном прошла мысль, что в нашей реальности декабриста с фамилией Порошин не было. Не то, чтобы я был силен в истории, просто в школе, в нашем классе был Петька Завалишин, двоечник и хулиган. Наши учителя своими напоминаниями, что он позорит имя своего великого однофамильца, декабриста Завалишина, его просто замучали. И хотя я был, в отличие от Петьки, хорошист, но думаю, что если бы у нас в истории был декабрист с фамилией Порошин, то те же учителя не преминули бы сказать что-нибудь и по этому поводу. Рассказала Вера также о том, как жестоко расправился местный российский царь с бунтовщиками. Из 600 человек, признанных в той или иной степени причастными к бунту, была казнена почти половина. Больше всего рассказывала Вера о своей бабушке и о ее идеи отмщения. Много – о брате Дмитрии и совсем немного – о своем отце. Я молча слушал, время от времени дул на ее лицо, чтобы немного охладить, и пальцами рисовал узоры на ее спине.
– Андрюша, – спросила меня Вера, закончив рассказывать о себе. – А твоя фамилия тоже Порошин?
– Да, солнце мое, – ответил я. Почему-то ни «Верочка», ни тем более «Веруня» не ложились у меня на язык.
– А мы не можем оказаться братом и сестрой?
– Нет, точно не можем, – ответил я.
– Хорошо – сказала Вера. – А ты расскажешь мне что-нибудь о себе?
– Обязательно, но давай я это сделаю утром.
– Ладно.
– А теперь давай спать.
– Давай.
Я продолжал время от времени дуть на ее лицо, пока не услышал, что дыхание Веры стало ровным и спокойным. Вскоре заснул и я.
Проснулся я рано. Стараясь не шуметь, оделся, но Вера все же проснулась, посмотрела на меня и тут же накрылась простыней. Я подошел к кровати, нагнулся и поцеловал Веру сначала в лоб, потом в носик, а потом долго-долго в губы.
Потом сел на край кровати и объяснил свою спешку.
– Вернусь в свою каюту пока на корабле не проснулись пассажиры, а потом поеду на берег. Выясню, как нам оформить наш брак. Ты не передумала?
– Нет.
– Для этого мне нужен твой паспорт. Тот, где ты – Вера Порошина.