На боевом курсе (СИ) - Малыгин Владимир (лучшие книги .TXT) 📗
— Все в разных местах из облаков выныривают. Почему? Курс взлёта не выдерживают? — развернулся ко мне Дудоров.
Кивнул в ответ. Да он и сам всё понимает.
Идём на запад.
— Сергей Викторович, разрешите подменить? — не выдержал мой командир через два часа полёта.
А почему бы и нет? И я кости разомну.
— Прошу, — расстёгиваю привязные ремни, скидываю с плеч подвесную систему парашюта.
Меняемся местами. Командир полное право на это имеет. И ему хорошо, и мне. Ничего, скоро получу новый самолёт, там спаренное управление. Всё полегче будет. Осталось только подобрать в экипаж грамотного правого лётчика.
Постоял за спинкой кресла, посмотрел, как командир на моём рабочем месте обживается, удовлетворился увиденным. Прошёлся по кабине, наклонился к штурману, улыбнулись друг другу, уточнил наше место. Ещё три часа лёту. В эфире тишина, в грузовой кабине народ каждый о чём-то своём мыслит, Игнат с Семёном вольготно на боковых откидных скамейках раскинулись, глаза прикрыты. Спят?
Нет, каким-то образом меня почуяли, встрепенулись, смотрят вопросительно. Присел рядом, Маяковскому с Сергеем рукой махнул, подозвал к себе.
— Ещё три часа до цели лететь. Вы почему без парашютов?
— Командир, да мешают они. Стрелять с ними на спине невозможно, неудобно.
— Всё равно рядом с собой их держите.
— Так точно, держим!
Это Игнат за всех стрелков ответил. А глаза у самого хитрющие. А то я не понимаю, что с парашютом на спине из «Максима» лёжа не постреляешь. Да и с «Мадсеном в руках так вольготно перед амбразурой уже не покрутишься. Ну пусть хоть рядышком их держат.
— И не спите. Поглядывайте по сторонам. Мало ли кто налетит.
— Да мы поглядываем. Поочерёдно. Сейчас наша очередь отдыхать. Командир, ты не волнуйся, мы не спим.
— Да я и не волнуюсь.
Поднялся со скамейки, пошёл вперёд. Волнуюсь, ещё как волнуюсь. Грызёт тревога, покоя не даёт. Опять же чем дальше на юг мы забираемся, тем меньше под нами облачности. Вроде бы и хорошо для дела, но нас же всякая собака сейчас с земли увидит. А после вчерашнего наверняка немцы настороже, и за небом будут во все глаза наблюдать. Засекут, как пить дать засекут.
Вчера на постановке задачи этот вопрос подняли. Все всё понимают, но летят. Нужно задачу выполнить. Одна надежда на отвлекающий фактор в виде наших кораблей под городом…
Всё, вот он, город впереди прямо по курсу. Дошли. Справа порт. Вчерашняя наука пошла немцам на пользу. Редко-редко где внизу огоньки светятся, нет уже той роскошной иллюминации. Но море и Кёнигсбергский с Гданьским заливы в лунном свете словно днём смотрятся, перечёркнутые по диагонали длинным, чёрным на их серебристом фоне клинком Балтийской косы. Да посверкивает тоненькая ниточка реки. А ведь там внизу впереди явно идёт обстрел. Вспышки разрывов сразу заметны. Нет, не в городе, а справа, там, где Пиллау расположен. И порт.
Снижаемся, встаём на боевой курс. Проходим над Кенигсбергом. Бомбить его смысла нет. Если только мирное население уничтожать. А крепости ничего не будет. Не те у нас бомбы. Для фортов и казематов они словно для слона малая дробинка. Поэтому спокойно проходим над ними и идём к узкому разрезу в балтийской косе. И над заливом делимся на два потока. Мы с Шидловским и ещё двумя экипажами работаем по звездообразной крепости, наводим страх на защитников, а остальные отворачивают чуть вправо и добивают гавань. И корабли. Насколько это получится…
На боевом! И нас всё-таки обнаружили! Перечеркнули небо перед самолётами ярко светящиеся столбы прожекторов, замельтешили вокруг.
Через открытый настежь бомболюк в кабину врывается слепящий свет, заставляет болезненно вскрикнуть и крепко прищуриться. Через мат в кабине и резкую боль в глазах слышу рёв штурмана:
— Так держать!
И через долгое, долгое мгновение, почти через вечность, звучит спасительное:
— Сброс!
И уходят с держателей бомбы, вздрагивает самолёт, освобождаясь от груза, вспухает вверх. И я не препятствую этому, наоборот добавляю обороты моторам, на автомате, на ощупь. Руки сами делают, что положено, выверенным наработанным движением находят рычаги управления дроссельными заслонками, переводят их в передний сектор. И ухожу, ухожу вверх и в сторону, стараюсь всеми силами вырваться из этого слепящего света. Снова вздрагивает самолёт. А глаза… Глаза пока ничего не видят. Только чувствую текущие по стылым щекам горячие дорожки слёз. И ловлю инстинктивно их языком, слизываю.
Уйти от слепящего света никак не получается, и я, точнее, не я, а что-то внутри меня, то, что сейчас управляет самолётом резко перекладывает штурвал в противоположную сторону, добавляя боковое скольжение педалями, убирает обороты на малый газ и переводит самолёт на снижение. Резко, так, что слышно, как опасно начинает потрескивать фюзеляж, как скрипят натужно его шпангоуты и стрингеры.
И мы выскакиваем из этого слепящего пятна, освобождаемся из цепкой лапы яркого света прожектора. Держу крен, скольжу боком и вниз, ниже и ниже. В глазах крутятся яркие пятна, ничего не вижу. Всё, хватит, пора выравнивать. Обороты вперёд, штурвал на себя и снова крен вправо.
Наконец-то! Среди мельтешения ярких зайчиков проступает передо мной приборная доска, и я чутка убираю крен. Перестарался! Зато ушёл! И только сейчас, когда увидел приборную доску с размытыми пока ещё серыми пятнами приборов, только сейчас услышал ругань и мат в кабине. И дёрнул плечами, пытаясь освободиться от сжимающих их и мешающих пилотированию рук Дудорова.
Не получилось. Оглянулся. Прищурился. Бледное лицо с такими же как у меня слезящимися прищуренными глазами нависло надо мной. Медленно-медленно наклонился почти вплотную ко мне, и вдруг громко-громко, оглушающе проорал в самое ухо через какой-то странный треск. Так, что даже шлем не спас от этого рёва.
— Цел?
Да вдобавок ещё и руками меня затряс.
— Да цел, цел. Отпусти.
И сразу же освободились плечи. Фух, словно гора с них свалилась.
И я закончил разворот, развернувшись носом к тем самым прожекторам.
— Игнат, пулемёт к бою!
Мимо проносится подхорунжий, нежно прижимая тушку «Максима» к груди, отпихивает в сторону Дудорова, мягким скользящим движением падает на колени. В падении распрямляется, пулемёт словно сам собой выскальзывает из его рук, прокатывается немного и утыкается надульником в прикрытую пока переднюю заслонку. Следом плюхается на живот Семён, грохает на пол жестянки с лентами. Тянется одной рукой к заслонке и сдвигает её в сторону, другой тут же достаёт и аккуратно вставляет матерчатую ленту в лентоприёмник. Игнат два раза передёргивает рукоятку, оглядывается на меня и на удивление спокойно докладывает:
— К стрельбе готов!
Ну раз готов… Перевожу самолёт на снижение. Прямо туда, откуда рвутся в небо толстые слепящие лучи. Рвутся, шарятся по ночному небу своими жадными щупальцами. Вот нашарили ещё кого-то из наших, вцепились обрадованно, столкнулись в одной точке, замерли. Вспухли чуть ниже белые шапки артиллерийских разрывов. И я торопливо командую:
— По прожекторам… Огонь!
И мы падаем прямо туда, в эту точку, откуда тянутся эти жадные щупальца. И мерно грохочет пулемёт. И гаснут прожектора. А потом снова вздрагивает самолёт, встаёт на крыло, хрипит и кряхтит от нагрузки, валится боком, клюёт носом, но тут же выравнивается. И ревут обрадованно моторы, тащат нас прочь, подальше от бушующего внизу пламени. Уходим в ночь.
Только сейчас глянул на альтиметр. Потому что очень уж близко оказались волны. Немудрено, летим на каких-то жалких двухстах метрах. Как будто колёсами по волнам чиркаем…
Ушли. Карабкаемся вверх, ложимся на обратный курс и идём домой. На ставшую родной за это время базу. И кружится, кружится всё сильнее отчего-то голова. И плывёт, растягивается почему-то встревоженный голос Дудорова. Ещё успеваю расстегнуть ремни, даже хватает сил подняться на ноги и отступить в сторону. А дальше почему-то наваливается на лицо боковое стекло, и… Темнота. И несутся навстречу зелёные сосны. И забивает дыхание едкий запах горящего пластика…
