На звук пушек (СИ) - Барт Владимир (читать книги TXT) 📗
Все хорошо шло до полудня. Но стоило только показаться на околице Сен-Ай германскому авангарду, как по дороге от Сен-Прива к Сен-Мари двинулся французский отряд, численностью около двух батальонов.
Бомон, наблюдавший за происходящим с колокольни Сен-Мари, только выругался на этот маневр. С точки зрения тактики — это был правильный ход. Наличие даже малого заслона вынуждало германцев разворачивать войска в боевые порядки, что замедляло их фланговый обход.
Вот только план засады затрещал по всем швам. Он ведь строился на атаке походных колонн врага. А главное, никак невозможно было предупредить Шеварди, сидящего в засаде. Упрямый подполковник решил, что его место в окопе вместе с остальными батарейцами. Но вот сейчас, присутствие Шеварди требовалось именно в Сен-Мари. Все же куда лучше, чтобы с тем, кто командует французским отрядом говорил штаб-офицер, а не сержант-майор. Но приходится играть теми картами, которые раздала судьба.
Но все прошло лучше, чем могло бы в данных условиях. Хотя и хуже, чем планировалось.
Теперь предстояло убраться из Сен-Мари и желательно без потерь.
Шеварди примчался на своей персональной коляске не похожий сам на себя. Без головного убора, в расстёгнутом мундире, с соломой в волосах. И весь пропахший пороховым и потом. Как это выяснилось, едва он выскочил с фиакра и оказался рядом с Бомоном.
— Вода есть? — первым делом спросил Шеварди.
Бомон молча протянул флягу и подполковник, не заботясь о том, как это выглядит со стороны, первым делом вволю напился, а потом вылил остатки воды себе на голову.
— Кто командует этим дурдомом?
— Полковник де Геслин. В настоящий момент он поднялся на колокольню.
— Что он хочет наблюдать? Как пруссаки сейчас раскатают эту деревеньку по камешку? — Недовольно проворчал подполковник, направляясь к церкви, и бросив на ходу. — Отдай приказ о постановке дымовой завесы. И чтобы все пополнили боезапас и укрепили митральезы на тачанках.
Шеварди, как и остальные батарейцы стали называть свои фиакры на польский, а может и чешский лад «тачанками».[1] Что ни говори, а их повозки были боевыми колесницами, а не экипажами для прогулок богатых бездельников.
К счастью для Шеварди полковник де Геслин сообразил, что колокольня станет первоочередной целью для вражеской артиллерии, и спустился вниз. Не пришлось Шеварди подниматься на своем протезе по крутой лестнице.
Два офицера перекинулись несколькими фразами, быстро пришли к единому мнению, и разошлись, довольные друг другом, отдавать приказания подчиненным.
Де Геслин был доволен, понимая какую роль сыграли митральезы в сегодняшнем деле, и надеясь убраться из Сен-Мари подобру-поздорову без лишних потерь. Хотя потери были неизбежны.
А Шеварди был доволен, что встретил адекватного офицера, понимающего обстановку, который не стал упираться, ссылаясь на приказ, и гробить подчинённых в надежде на орден.
Дымовая завеса получилась, честно говоря, так себе. Бомон не рассчитывал, что придется прикрывать дымом отход пехотного полка. Но и тот жалкий дым, угрожающий в любой момент обернуться пожаром, мешал работе германских артиллеристов. Полк покидал селение, не строясь в единую колонну. Командирам было приказано рассредоточить людей и направляться к Сен-Прива. Прикрытие отступающих от возможной атаки кавалерии обещал командир митральез. Помня наглядную демонстрацию возможностей батареи
Артиллерийский обстрел был недолог. К началу обстрела уже было ясно, что французы покидают Сен-Мари. Так, сделали несколько залпов вдогонку, придавая ускорение отступавшим. А затем с трех сторон в небольшое селение ринулись семнадцать батальонов сразу двух корпусов, как гвардейского, так и саксонского. Часть из них удалось остановить на подходах к селению, но десять или двенадцать батальонов ворвались в Сен-Мари, перемешавшись друг с другом и утратив всяческое управление.[2] Командиры тщетно выкрикивали команды, они тонули в гуле голосов, терялись среди других криков.
И тут, с той стороны, куда ушли французы, из дыма выехали шесть колясок, развернулись, и отрыли ураганный огонь по этому столпотворению. В каждого убитого попадало по три четыре пули. А иногда и больше. И большая часть пуль, пронзив одно тело, летела дальше, чтобы убить и ранить еще одного несчастного, а иногда и нескольких.
Множество криков, воплей, стонов, слились в один. К небесам вознесся рев, будто какое-то фантастическое животное получило смертельную рану.
Дым, то там то тут вспыхивающие языки пламени, паникующая толпа, зажатая в каменном ущелье улицы. Никто не думал о сопротивлении.
Порыв, увлекший солдат в атаку, сменился ужасом, в единый момент необъяснимым ужасом охватившим толпу, в которую превратились батальоны, еще недавно стойко стоявшие под обстрелом.
Это было необъяснимо. Но дисциплинированные солдаты превратились в дикарей, руководствующихся только инстинктом.
А инстинкт требовал от них спасаться, бежать прочь, не думая о товарищах, не думая о позоре, не думая ни о чем. Только самые стойкие могли сопротивляться этому ужасу, но их поразили пули или затоптали собственные товарищи.
А тем временем две митральезы, имевшие меньшую скорострельность, но большую дальнобойность, обстреляли гвардейские батареи, ранее уже пострадавшие от их огня.
Несколько минут, казавшиеся вечностью, а французы как демоны ада вновь растворились в дыму.
Это был разгром. Полный. Несомненный.
Но французы отступили.
А значит…
Победа?
Еще одна победа.
*
На севере во всю мощь грохотало сражение. Орудия изрыгали огонь и облака дыма. На землю падал град снарядов, а над войсками распускались белые облака шрапнели. И каждое удачное попадание сопровождалось воинственным ревом с одной стороны, приветствующей отличное попадание, и недовольным ропотом противной, испытывавшей горечь за павших товарищей. А через мгновение, там, где прежде стенали, уже слышались крики восхищения, после удачного ответа собственных артиллеристов. И все звуки покрывал непрекращающийся стрекот митральез.
Счет соотношения потерь постоянно менялся, и всё рос, рос… Но никто не мог сказать, как качнутся в следующий миг весы сражения, ни одна сторона пока не могла одержать верх, получить явное преимущество.
Впереди французских позиций как волнорезы, о которые разбиваются враждебные бури, стояли три крепости, которые еще вчера были обычными фермами: Лейпциг, Москва и Пуэн-дю-Жур.
Основной удар немцев пришелся на долю Москвы.
Среди ее руин лежали изуродованные до неузнаваемости тела защитников. Камни, и битые кирпичи, все то, что раньше было строениями и оградой, земля, трава и еще не сгоревшее дерево — все было залито кровью. Песок перестал впитывать кровь, и она собиралась в лужи на всем пространстве двора.
Москва горела, и часть французов сгорела заживо, валяясь теперь черными головешками тут и там. Кто знает, что там могло гореть… может сами защитники? Но столб огня поднимался высоко в небо, а дым закрывал солнце.
Сто пятьдесят германских орудий продолжали обрушивать на Москву залп за залпом, и на месте французских позиций стояла непрерывная стена дыма и пламени.
Куски тел, оторванные конечности, винтовки, пробитые осколками ранцы, сломанные тесаки, россыпь патронов, пропитавшихся кровью. А между ними раненные и еще живые. Когда орудия затихали, и прусская пехота поднималась в очередную атаку, выжившие встречали ее огнем, укрываясь за убитыми лошадьми или телами товарищей. Потому что все каменное было обращено в пыль, а все дерево сгорело.
Атакующие немцы давно потеряли всех офицеров, перестали быть батальонами и ротами, а превратились в одержимых, видящих единственную цель своего существования. Захватить проклятую и такую желанную Москву. Захватить, а после можно и умереть, как другие.
Но французы держались. И очередная атака захлебывалась в собственной крови.
И вновь вступала в дело германская артиллерия.
