Горизонты и лабиринты моей жизни - Месяцев Николай Николаевич (читать книги онлайн полностью .txt) 📗
Бацилла этой тяжкой болезни была занесена Сталиным и его сподвижниками в период становления в Восточной Европе народно-демократических режимов и их перехода к строительству социализма. И не только занесена, но и прививалась искусственно всему здоровому во время победы над фашизмом, в пору неуемной тяги к строительству новой жизни, творцом которой являлся народ с его исконным стремлением к демократии. Опыт Югославии тех лет свидетельствовал о том, что стоило ей найти свои прививки против насаждаемого Сталиным единообразия в социалистическом строительстве, как отношения между нашими странами обострились.
Нивелировка нарабатываемого творчеством народов бесценного опыта социалистического строительства постепенно приводила к утрате интереса к живому созиданию, к ожиданию «соответствующих» указаний, команд «сверху» по ступенькам лестницы до самого «низа», до исполнителя. При таких порядках обюрократилась сама система жизнедеятельности государственного механизма, демократизм отодвигался в сторону, сохраняясь на видимых фасадах этой системы. Глубина и размах исторического творчества масс смазывались, реальная многоцветная картина демократического творчества трудящихся размывалась, превращаясь в однообразный пейзаж, будь то в Болгарии, в Чехословакии или в других странах. Люди переставали узнавать в жизни плоды своих раздумий и деяний, постепенно утрачивали живой интерес к поиску лучшего.
Все это можно и нужно было отнести не столько к непоследовательности в преодолении последствий культа личности в области отношений между социалистическими странами, сколько к исторической новизне свершаемых в братских странах кардинальных, качественных преобразований. Что касается амплитуды понимания среди руководства необходимости преодоления последствий культа личности, то она колебалась от безусловной необходимости последовательного осуществления этого курса до открытой половинчатости афишируемых принятых полумер и далее — до открытого отрицания такой необходимости. Решения XX съезда КПСС, курс на устранение последствий культа личности явились одной из главных причин обострения отношений с Китайской Народной Республикой и Народной Республикой Албанией.
К сожалению, советские послы в ряде социалистических стран и некоторые сотрудники отдела оценивали процессы и тенденции, происходящие в братских странах, через призму не только собственного субъективного восприятия, что естественно, но и ловили в свои паруса дуновения, идущие от нашего «верха», в котором единства взглядов по кардинальному вопросу формирования внутренней и внешней политики любой отдельно взятой социалистической страны и всех вместе взятых не было.
Несколько раз я начинал с Андроповым разговор на эту тему. И всякий раз примерно в одном и том же плане, но с обновляемыми по мере притока информации фактами. Я говорил ему о том, что идеи пролетарского интернационализма в практике отношений с социалистическими странами мы доводим до того, что от наших братских объятий им становится трудно дышать. Они вот-вот начнут вырываться из наших удушающих объятий в стремлении привнести в социалистическое строительство нечто свое, с учетом собственной истории и революционной практики. Ведь такая наша практика недемократична. Она есть не что иное, как продолжение политики, осужденной XX съездом КПСС.
При таких оценках Юрий Владимирович обычно «вскипал», упрекая меня в том, что я не вижу главную тенденцию — укрепление социалистического содружества, рост взаимопонимания руководителей социалистических стран в оценках развития мирового революционного процесса, соотношения сил на международной арене. «Это правильно, — соглашался я, — и вместе с тем нивелировка процессов в разных странах, подгонка их под один шаблон душит демократическую сущность социализма, которая только и способна постепенно вести к обновлению жизни, разных сторон и граней социализма. Давайте, — предлагал я Андропову, — подготовим по этому поводу предложение в Политбюро Центрального комитета партии».
Можно было попросить у него согласия на обсуждение этой проблемы с послами, аккредитованными в соцстранах, а затем по мере тщательной ее разработки рассмотреть в рамках Политического консультативного комитета государств — участников Варшавского договора, а может быть, всех социалистических стран Европы, Азии и Кубы.
Были моменты, когда мне казалось, что Андропов дает свое согласие на разработку соответствующих предложений для Политбюро ЦК, но согласия не было, что-то его сдерживало. Что именно — стало для меня ясным чуть позже.
Как-то Юрию Владимировичу позвонил помощник Н.С. Хрущева О. Трояновский и передал просьбу Никиты Сергеевича приехать к нему в Кремль и внести его, Хрущева, поправки в документ (о мерах помощи Кубе. — Н.М.), который готовился нами для рассмотрения на Политбюро. Андропов пригласил меня с собой. Мы быстро проехали через Спасские ворота в Кремль, остановились у входа в здание Совета Министров и прошли в приемную Председателя Совмина. Трояновский сказал, что Н.С. извиняется, лично принять участие в работе не сможет, просит с учетом его замечаний довести записку до надлежащей кондиции, подписать и оставить ему. Юрий Владимирович взял записку, примостился на краешке стола, за которым восседал помощник Хрущева. Я сел рядом, мы внесли в записку необходимые коррективы и поехали в «Большой дом».
Поведение помощника Председателя Совета Министров СССР и секретаря Центрального комитета КПСС меня не только удивило, но насторожило и даже обидело. Обидно стало не за себя, конечно, а за Андропова: Трояновский сидит за столом, развалившись в своем кресле, а человек старше его, к тому же секретарь Центрального комитета партии пристроился на уголке этого стола и вместе со своим сотрудником в это время исполняет поручение Н.С. Хрущева. «Ничего себе порядки», — размышлял я.
Сели в машину. Едем. Я молчу, переживаю.
Андропов:
— Что молчишь?
— Мне стыдно: секретарь ЦК партии, как бедный родственник, приютился на уголке стола у богатого дядюшки — всего-то помощника Предсовмина, барски развалившегося в своем высоком кресле. Надо было щелкнуть его по носу…
— Ты многого еще не знаешь из заведенных не нами с тобой порядков. Работай и набирайся ума. Атмосферу вокруг членов Политбюро ЦК создают их помощники, равным образом формируют у каждого из них мнение и о нас с тобой. Не считаться с этим нельзя. Секретарь ЦК не всесилен.
— Но секретарь ЦК может поставить любого из помощников на место.
— Попробуй, а я посмотрю, что из этого выйдет… Не советую. Может плохо кончиться.
Мы приехали и разошлись каждый по своим рабочим местам. Поздним вечером того же декабрьского дня я, как обычно, пошел к Юрию Владимировичу, чтобы проинформировать его о текущих делах и посоветоваться по вопросам, которые требовали учета его мнения. Закончив свой доклад, я собрался уходить. Юрий Владимирович попросил задержаться. Заказал чаю с сушками. И без всяких оговорок продолжил начатый в автомобиле разговор.
— Ты думаешь, меня не задевает то, чему сегодня ты в первый раз стал свидетелем? Я не деревяшка. Но переломить сложившиеся порядки я не могу. В отделе атмосфера демократичная?
— Несомненно.
— Отношения между товарищами уважительные?
— Да.
— Ты мой локоть в совместной работе ощущаешь?
— Конечно. И я благодарен, искренне благодарен вам за доверие и помощь.
— Ты никуда не торопишься?
— Нет.
— Тогда послушай меня и постарайся понять. Вот ты несколько раз заводил разговор о необходимости подготовки записки отдела, трактующей наше понимание сущности отношений между странами социалистического лагеря, их стратегии и тактики в свете углубления курса XX съезда нашей партии на ближайшее время и обозримую перспективу. Постановка этого вопроса, несомненно, заслуживает внимания. Твои соображения на этот счет разумные. Ты нажимаешь на меня. Я ухожу от прямого ответа. Почему? Потому что я тебя еще плохо знал. Сейчас я могу тебе ответить почему…
