Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920 - Чернов Виктор Михайлович
Позиция Франции и Англии была не такой непоколебимой, как казалось с виду. Делегация французских социалистов во главе с Марселем Кашеном и Мариусом Муте покинула Россию с совсем другим настроением. С помощью Альбера Тома они провели закрытое заседание французской палаты депутатов, на котором обсуждались цели войны. Именно тогда стало впервые известно о последнем тайном договоре с царской дипломатией, заключенном меньше чем за месяц до свержения самодержавия. Он предусматривал ни больше ни меньше как разделение Германии и создание буферного государства Рейнланд. Этот договор вызвал в палате настоящую сенсацию. У него нашлись сторонники. Но атаки на договор были столь яростными, что глава правительства Рибо объявил: поскольку Россия отказалась от претензий на Константинополь и черноморские проливы, Франция может не выполнять февральский договор, который должен был служить ей «компенсацией».
Английская дипломатия пошла по тому же пути. Через лондонского корреспондента петроградских «Биржевых ведомостей» было передано умно составленное полуофициальное коммюнике: «Ни разделение Турции, ни разделение Австро-Венгрии не являются краеугольными камнями европейской военной политики»; это «всего лишь уступка российской военной программе». Все другие вопросы пересмотра внутренних европейских границ (Эльзас-Лотарингия, Трентино, автономия Польши и Богемии) «имеют отношение к Англии лишь с точки зрения интересов ее союзников». Конечно, ссылка на первородный империалистический грех царской дипломатии как причину собственного падения была лишь маневром, но революционной России не было дела до того, каким образом английская дипломатия оправдывала свое прошлое. В заключительной части коммюнике ясно указывалось: «Если русское правительство желает, британское правительство согласно возобновить и при необходимости пересмотреть условия договоров со своими союзниками».
В принципе путь к такому пересмотру открылся, но до цели было еще далеко. Гордиев узел тайных договоров был сильно запутан. Военная мощь России значительно снизилась. Проблема заключалась в том, сможет ли Россия найти настоящих союзников в ее борьбе за демократический мир. После вступления в войну Соединенных Штатов для нее открылись новые горизонты.
Центральный орган крупнейшей русской политической партии социалистов-революционеров «Дело народа» опубликовал статью Чернова, призывавшую к немедленному и радикальному изменению внешней политики новой России за счет максимального сближения с Соединенными Штатами, основанного на сходстве целей. Эта идея вызвала отклик даже у профессиональных дипломатов старой школы. Бывший посол в Вашингтоне барон Розен лично явился в штаб-квартиру эсеров, чтобы выразить Чернову свою поддержку.
При Терещенко российская официальная дипломатия не сумела проявить необходимую гибкость и активность. Согласно русскому «вице-послу» в Лондоне К.Д. Набокову, «Временное правительство продемонстрировало прискорбную близорукость, не использовав этот момент для налаживания тесных связей не только с правительством Соединенных Штатов, но и со всей этой страной в целом. Открывались огромные возможности. В тот момент мы могли завоевать вечную симпатию американского народа. Но Временное правительство ограничилось лишь простой заменой одного посла (Бахметьева) на другого такого же»1.
Виновата в этом была не только Россия. Если не Терещенко и официальная дипломатия, то умеренные партии советской демократии были готовы протянуть руку Вудро Вильсону, но он не нашел с ними общего языка. Милюков не без злорадства замечал, что «самым неприятным для Терещенко был текст американской ноты, в которой Френсис [американский посол. – Примеч. пер.] отказался изменить хотя бы слово» и которая «явно была рассчитана на то, чтобы выбить почву из-под ног российской внешней политики; тут Вильсон был беспощаден»2. Но у Вильсона не было такой цели; произошло колоссальное недоразумение. Только что отказавшийся от политики нейтралитета и решивший принять участие в мировой войне, плохо осведомленный о политике Совета, президент Соединенных Штатов не понял стремления последнего вырваться из тенет тайных договоров и его твердого намерения избежать послевоенного устройства Европы, отравленного продолжающимся неравенством победителей и побежденных. Вильсон ответил на русскую ноту целым трактатом, посвященным совсем другой теме: почему нужно вести войну с Германией Гогенцоллернов, а не заключать с ней мир. Но Совет в таком объяснении не нуждался. Россия давно вела войну, и Совет давно прилагал усилия к тому, чтобы усилить мощь русской армии. Вместо ответа на глубокие и мучительные вопросы, стоявшие перед новой Россией, президент США ответил описанием полемики, в которой Вильсон, решивший принять участие в войне, побеждает Вильсона – сторонника нейтралитета, представляя себе, что таким образом он наставляет русских на путь истинный. Но проповедь была направлена не по адресу. Она не попала в цель и вызвала чувство взаимного непонимания. Германские круги в Соединенных Штатах, резко критиковавшие Вильсона за отказ от политики нейтралитета, использовали популярные пацифистские лозунги, поэтому Вильсон отождествлял пацифизм с прогерманизмом; в России это лило воду на мельницу крайне правых шовинистов, злейших врагов и клеветников демократии. Вильсон не подозревал такого исхода, но это дела не меняло. Он получил резкий ответ. Объединившиеся кадеты и большевики злобно радовались возникшему непониманию. Кадеты видели в этом доказательство правильности политики Милюкова. Большевики высмеивали надежды, возлагавшиеся на Вильсона; он – такой же империалист, как и все остальные, только маскируется ханжескими проповедями, а умеренное большинство Совета имело глупость поверить в эту иллюзию.
Но в данном вопросе у Совета никаких иллюзий не было. Его лидеры хорошо помнили обращение Вильсона к конгрессу в декабре 1914 г., призывавшее Соединенные Штаты заниматься внутренними делами и снабжать свой народ и другие народы мира. Америка понимала преимущества нейтралитета для богатой капиталистической страны. Она захватила все мировые рынки. Ее собственная промышленность быстро развивалась, поскольку продукция последней требовалась странам, вынужденным приспосабливать свою промышленность к нуждам войны.
Лидеры Совета прекрасно понимали логику дальнейших событий. Заокеанское государство должно было иметь дело с воюющей стороной, которая владела океаном, то есть с Антантой. Чем дольше продолжалась война, тем больше становилось значение кредита. Долг Антанты Америке рос не по дням, а по часам. Америка вложила в Антанту такой большой капитал, что просто не могла позволить уничтожить ее, а это неизбежно случилось бы, если бы союзники проиграли мировую войну или если бы война продолжалась до полного взаимного истощения.
Независимо от Германии, поставившей ва-банк на абсурдно провокационное объявление беспощадной подводной войны торговому судоходству нейтральных стран, настал момент, когда из-за спины должника должен был выйти его кредитор и положить на весы истории «меч Бренна». Вожди Совета не собирались требовать от американцев романтического альтруизма. Напротив, крупные материальные интересы Соединенных Штатов были залогом постоянства ее внешнеполитического курса. Кредитору недостаточно спасти своего должника от гибели. Мир не должен содержать зародыш новой войны или заставлять должника подрывать свои силы непроизводительными тратами на гонку вооружений.
Какой бы прозаической ни была причина желания влиятельных деловых кругов Америки как можно скорее восстановить порядок в Европе, само наличие этого желания было положительным фактором. Без него президент Вильсон мог бы так же мечтать о Лиге Наций, о праве на самоопределение, о «верховенстве закона» в международных отношениях, как это делали многие до него. Без него он не смог бы привести в действие огромную мощь Соединенных Штатов и включить хотя бы часть этих глубоко чуждых Европе принципов в Версальский мирный договор.
