«Шоа» во Львове - Наконечный Евгений (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
— Бог в помощь!
— Нет, — говорит солдат, — у нас в Советах так не здороваются. У нас говорят: «Зря работаешь!», а отвечают «Правду говоришь!».
Общение с красноармейскими командирами (слово «офицер» не употреблялось) тоже не было легким. Львовяне 1939 года с трудом понимали русский язык. Для поляков — русский тяжелее для понимания чем словацкий или чешский. В лучшем положении пребывали украинцы. Среди только что мобилизованных красноармейцев на «польский поход» попадались жители Подолья, их говор мало чем отличался от разговорного языка, которым пользовались украинцы Львовщины.
Мой отец остановился около одного такого стройного, чернявого подолянина переброситься словами. Тот ему чем-то понравился и отец пригласил его к нам на чай. Политрук, который внимательно следил за беседой, запретил подолянину отлучаться и тут же прекратил беседу. Не помогло объяснение отца, что живет он тут совсем рядом, и зовет только на минутку. И тогда мой отец, человек зажигательный и настойчивый, решился на отчаянный шаг. Он смело подошел к штабной машине и громко, чтобы слышала окружающая гражданская публика, заявил, что, мол, он львовский пролетарий, хочет поговорить по важному делу с главным командиром. Вокруг собралась солидная толпа львовских зевак. Командир нехотя вышел из машины.
По профессии мой отец был полиграфистом-цинкографом. Для изготовления цинкографического клише использовали соляную кислоту. Согласно требований техники безопасности работать с кислотой необходимо было в защитных рукавицах. Цинкографы в основном пренебрегали рукавицами, потому что они мешали, и поэтому страдали от поверхностных ожогов. Руки, а точнее ладони, на определенное время, до заживления, получали из-за ожоговых шрамов ужасный мозолистый желто-белый вид, словно у каторжанина, хотя цинкографическая работа и не требовала значительных физических усилий. Отец, который тоже не любил работать в рукавицах, протянул командиру свои недавно обожженные кислотой ладони и спросил: «Разве нельзя мне, рабочему, пригласить к себе на минутку бойца рабоче-крестьянской армии на стакан чая? Живу ведь рядом».
Демагогический «классовый» прием сработал. Командир глянул на пролетарские ладони, на притихшую толпу гражданских, которые собрались вокруг, и с любезной улыбкой удовлетворил просьбу «львовского пролетария». Но политрук думал по-своему. «Один не пойдет, пойдут двое», — распорядился он и присоединил к подолянину вертлявого рыжего россиянина. Подумав еще, поправил на ремне кобуру с наганом и решил сопровождать красноармейцев лично.
Так в нашей квартире оказалось три красноармейца: украинец, россиянин и еврей. На столе появился чай и, конечно, «к чаю». Вскоре интерес привел к нам соседей: Мойсея Блязера, Муся Штарка, Весту Вайсман, братьев Желязных и кого-то еще. Стали говорить все одновременно. Наша домовладелец Вайсман с трепетом спросила, правда ли, что советская власть будет забирать дома. Комиссар весело прищурился и ответил: «Пролетарская власть не дома забирает, а их жирных собственников». Когда напряжение разговора немного спало, кто-то обратился к политруку на идишь. Тот вначале сердито отмалчивался, долго делал вид что не понимает, но, наверное, нашлись необходимые слова, потому что политрук вдруг засмеялся и ответил. Слово за слово, и Мусе забрал политрука к себе на отдельный разговор. Бойцы остались без бдительного «всевидящего» ока. Рыжий был родом из московской глубинки, украинского языка почти не понимал и непрерывно, мешая беседе, переспрашивал. Подоляк шепнул отцу, что неплохо бы было для святого спокойствия «кацапа» напоить. Деликатное задание было поручено опытным в этих делах братьям Желязным. Братья оправдали надежды. Они к удивлению быстро нашли с рыжим общий язык, заманили его к себе в квартиру и вскоре, не выпуская из рук рюмки, он крепко спал, положив голову на стол.
Таким образом отец наконец остался наедине с подолянином, чего он хотел с самого начала. Мать хлопотала на кухне, а я притих, делая вид что занят игрой «каро» (игра типа кубика Рубика). Мужчины заговорили о колхозах, еще про что-то. В разгар беседы отец стал покусывать нижнюю губу — верный признак, что готовится задать важный вопрос. И он спросил:
— Правда ли то, что на Большой Украине в тридцать третьем году множество народа умерло с голоду?
Подолянин от этих слов очень сник, перевел взгляд на образа (иконы), на портрет Шевченко и, выпив рюмку, тихо ответил:
— Пол Украины умерло. Выморили бы всех, но спохватились, что некому будет обрабатывать землю.
Из его глаз беззвучно скатилось две слезинки. Отец же с укором спросил:
— Как люди могли покорно, как овцы, допустить до этого?
— Поживете, увидите, — хмуро ответил подолянин и посмотрел изболевшими глазами.
Надо сказать, что тогдашние украинцы из восточных областей — «схидняки», попав в жилища «западенцев», вдруг оказывались в привороженной атмосфере патриотизма и религиозности, о которой имели только очень неясное представление и о какой их подлинно украинское сердце тайно мечтало.
На следующий день к нам зашёл Мусе. Выглядел он потухшим. «До сих пор мы жили в государстве, — сообщил Мусе, — где разрешалось все, что не запрещено законом. А теперь живем в государстве, где запрещено все, кроме того, что приказано». Отец не раз повторял эти слова Мусе.
Из районного центра Мостиска, что на трассе Перемышль — Львов, где, как обычно в галицийских городках большинство населения составляли евреи, к нам приехал дальний родственник — молодой парень по имени Павел. Павел должен был осенью 1939 года жениться, но через неожиданное начало войны свадьбу, понятно, пришлось отложить. Как только общая ситуация более-менее успокоилась, Павел прибыл во Львов кой-чего купить себе на свадьбу. Откладывать дальше свадьбу не хотел и, как утверждал, не мог.
Отличался Павел талантом к артистизму и веселым характером. Если бы не физический недостаток — имел на один глаз косоглазие, что, кстати, спасло Павла от военной мобилизации, то, возможно, у него был шанс попасть на театральную сцену. Павел не первый раз демонстрировал нам спектакль одного актера и мы, в общении с ним, провели чудесный вечер. Он, достигая необходимого комического эффекта, изобразил в личностях польских офицеров, которые в первые дни войны напыщенно горланили: «Завтра будем в Берлине!», а уже на второй — прятались от вездесущих немецких самолетов в бурьянах и по крестьянским огородам.
Спел нам Павел и новомодную песенку — быстрый отклик на военные события. Из этой популярной тогда среди украинцев народной песни мне запомнилось несколько строф:
Павел, но уже серьезным тоном, рассказал нам свои впечатления о немецкой армии, которую имел возможность видеть вблизи. Мостиски находилась в той части Галиции, которая в ходе немецко-польской кампании попала под кратковременную оккупацию вермахта. Согласно договоренностям Гитлера — Сталина, после 17 сентября немцы оттуда начали отходить на демаркационную линию за реку Сян.
В словах Павла, а точнее, в рассказах о боевой выучке, организованности, техническом оснащении немецкой армии звучало безоговорочное восхищение. Он показал, опять в личностях, как бравые немецкие солдаты, сломив польское сопротивление, захватили Мостиски. В его жестах польские военные выглядели растерянной отарой овец, а немцы, с засученными рукавами, — умелыми пастухами, которые добросовестно выполняли свою работу. «У них такой шик, такая манера воевать, — рассказывал Павел, — идти в бой с закатанными рукавами. Все немецкие солдаты — молодые, сильные юноши, — продолжал Павел, — ребята весёлые, красивые. Армия — полностью моторизированная. Даже пехота передвигается на машинах. Кроме того огромное количество мотоциклов, танков, бронетранспортеров и авиации. Снабжение у них работает как часы. Немецкие солдаты всем полностью обеспечены, ничего не забирают у населения.»
