Гончаров - Лощиц Юрий Михайлович (книги бесплатно без регистрации полные .txt) 📗
Есть у литераторов такой секрет: почти всякая книга пишется, как правило, всего-навсего для какого-то одного — единственного— читателя. Пусть это происходит чаще всего бессознательно, но пишущий как бы заранее прикидывает: а вот это емуособо должно понравиться, а вот тут просто в восторг придет, а здесь вот запротестует, но поспорим, поспорим…
Так и Гончаров «Обломова» писал. Сначала таким единственным своим читателем избрал он, как помним, Елизавету Толстую. Но летом 1857 года, сидя в номера мариенбадского отеля, он в фантастическом гуле романных голосов, диалогов, реплик все чаще и явственнее слышал голос нового главного читателя. И это, безусловно, был «детский голосок» милого Ивана Сергеевича.
Не зря же так порывался Гончаров поскорее увезти свое детище в Париж. И примчался наконец, и на второй день разыскали Тургенева, и на третий засели слушать, и Тургенев то вскрикивал в восторге, то умолкал надолго, то откровенно морщился и досадовал, то вновь едва не заливался слезами радости за несомненный успех Ивана Александровича. А тот с равной доверчивостью внимал и похвалам и нареканиям. Если Тургенев разверзает объятия, значит, действительно есть за что. Если яростно пищит, браня за длинноты, значит, вправду надо сокращать…
Какое это все же счастье — иметь в литературе независтливого, нелицемерного, нелицеприятного товарища! Такого, который твою удачу переживает как собственную. Который с сочувственным вниманием следит 8а тем, как растет и совершенствуется в твоем сознании всякий новый замысел. И которому ты отвечаешь тем же.
Так было с «Обломовым». Так было и за два года до завершения «Обломова», когда Гончаров в одну из очередных встреч с Иваном Сергеевичем излил ему в пространном монологе развернутый план своего Художника — романа об артистически развитом, но безвольном молодом человеке по фамилии Райский… После нескольких лет рассеянной петербургской жизни, после кратковременных и неглубоких увлечений то скульптурой, то живописью Райский решает резко переменить обстановку и уезжает в имение своей двоюродной бабушки-помещицы, столбовой дворянки, живущей с двумя юными внучками — кузинами Райского — Верой и Марфинькой. По приезде он навещает старый, ныне пустующий барский дом, где в большой зале разглядывает портреты многочисленных маститых предков. Тут, по замыслу романиста, должна будет следовать громадная глава исторического характера, в которой перед глазами читателя вереницей пройдут образы сановитых феодалов — людей страстного, крутого и порой деспотического нрава. Прадед — матерый властодержец елизаветинской формации, дед — вельможа времен Екатерины II, эпикуреец, поклонник энциклопедистов, развратник и самодур. Затем появится и отец Райского — утонченный мистик и масон, участник Отечественной войны и декабристского заговора…
А сам Райский?.. Увлекающийся, наделенный раздражительной фантазией, в некотором роде раб своего воображения, хотя по-своему и благородный, и чистый, и честный, — таких людей не так уж мало ходит по земле, чаще всего они мелькают в различных литературно-художественных компаниях, и теперь для них повсеместно усвоилось точное название — дилетанты. Словом, это вполне законченный общественный тип, которого давно уже следовало бы вывести в литературе. Что такое дилетант? Он немного пишет, немного поет, немного рисует, немного ваяет и немного при всем этом дурака валяет. Он чрезмеру влюбчив, но, как правило, неудачлив и непостоянен в любви, он добр, но размазня, легко загорается, но быстро гаснет. Если приглядеться, то в каждом художнике, в каждом писателе, даже вполне состоявшемся, есть что-то от дилетанта. Ведь художнику нужно знать и одно, и другое, и третье, и мильон вещей, он поневоле принужден скользить по их поверхности, он не может, подобно ученому, сосредоточиться на всю жизнь над чем-либо одним — будь то какие-нибудь минералы или какой-нибудь ограниченный исторический период. Художник — в погоне за тысячеликой, изменчивой жизнью. И когда он ее нагонит? И нагонит ли когда?.. Быть художником — это не такое уж и легкое бремя, это, по крайней мере, драма, хотя, может быть, и не нужная никому. Это почти постоянное томление, хроническая неприкаянность. Отношения окружающих к нему сплошь двусмысленны. Если он вошел в силу, его балуют, ему поют дифирамбы, но сколько фальши в голосах! Более того, он и теперь почти постоянно чувствует по отношению к себе какую-то общественную настороженность. А-а-а, вы художник, — как бы читает он в глазах, собеседников, — ну что же, очень похвально и лестно для общества, что вы художник. Но лучше вы художествуйте себе где-нибудь в стороне и нас не касайтесь… И обиднее всего, что его остерегаются не только официальные лица, но и женщины, причем именно те, которым он хотел бы себя в первую очередь посвятить. Есть, правда, и другие, они летят на пего, как мухи на мед, но этим-то он цену знает… Так и Райский. Вначале у него возникает легкое увлечение Марфинькой. Но кузина — наивный младенец, она побаивается его, ее гораздо больше устраивает простодушный и пасторально-наивный юноша Викентьев.
Затем внимание Райского привлекает Вера. О, это совсем иная натура! В Вере угадывается сила будущей властной женственности. За такими идут по одному лишь мановению руки, по одному лишь слабому движению брови. Увлечение Райского Верой грозит перерасти в настоящую страсть. Но обнаруживается, что у девушки существуют довольно сложные и напряженные отношения с неким молодым человеком, который в здешних краях оказался недавно и не по своей воле. Эта фигура пока не очень ясна: скорее всего вольнодумец, присланный в отдаленную губернию на поселение. Он поминает в разговорах какие-то книги иноземных авторов, высказывает какие-то дерзкие идеи. Вера явно увлечена новизной и исключительностью того, что ей внушает молодой проповедник и изгой, хотя и страшится многих его мнений.
Такою видел Гончаров основную линию своего Художника. Есть уже в плане и масса второстепенных лиц, сюжетных ходов, наконец, просто пейзажей, реплик, сравнений, словечек. Есть, к примеру, провинциальный ученый Козлов, приятель Райского, который над каким-то милым его сердцу закоулком мировой истории дрожит как над грудой несметных сокровищ. Есть и жена простака Козлова — ветреная Улинька, подбивающая Райского на легкую интрижку. Есть всевозможные персонажи губернского города, живущего в самозабвенном и сладостном, поистине обломовском оцепенении.
Выслушав это излияние творческой фантазии Ивана Александровича, Тургенев мог бы ни слова и не говорить. Уже по его лицу рассказчик видел, что замысел произвел на Ивана Сергеевича впечатление.
— Вот если б я умер, Вы можете найти тут много для себя! Но пока я жив, я сделаю сам!
Этими словами, как вспоминает Гончаров в «Необыкновенной истории», закончился его рассказ о Художнике.
Тогда в литературной среде подобные исповедания о сокровенных замыслах были делом распространенным. Иван Александрович не одному Тургеневу таким образом исповедовался. Вскоре тот же сюжет он рассказал и Дудышкину, снова в присутствии Тургенева.
В свою очередь, и Иван Сергеевич не раз и не два поверял Гончарову свои литературные планы. Глядишь, собеседник и подскажет что-нибудь здравое или просто подбодрит, укрепит столь легко теряемую и столь трудно обретаемую уверенность в собственных силах.
Когда Тургенев наезжал в Петербург, они виделись чуть ли не ежедневно. Так было и осенью 1838 года. Иван Сергеевич обосновался на Большой Конюшенное. В столицу он приехал с новой — на сей раз крупной — вещью, романом «Дворянское гнездо», который написал нынче летом и осенью в Спасском и собирался печатать теперь в «Современнике», а перед печатанием хотел почитать друзьям. Но чтение все откладывалось: автор захворал. «Мы теперь ходим каждый день к Тургеневу: у него «бронхит» — и не шутя. Он кашляет и хранит невольное молчание, чтоб не першило в горле», — сообщает Гончаров Льву Толстому в письме от 4 декабря.
Тургенев прохворал почти весь декабрь. Наконец чтение назначили на 28-е число. Поскольку накануне Иван Сергеевич или забыл, или слишком невнятно пригласил Гончарова к обеду, тот явился на Большую Конюшенную в послеобеденное время, ближе к вечеру. Гости — а тут были Некрасов, Писемский, Никитенко, Дружинин, Анненков и другие — набросились на опоздавшего: отчего он проманкировал общую трапезу?..
