Последний солдат Третьего рейха - Сайер Ги (библиотека электронных книг .TXT) 📗

– Как ярко светит солнце.

Я ответил какой-то глупой фразой. Наконец, отважившись, я протянул свою руку к ней. Кончики наших пальцев соприкоснулись. Какое-то время я застыл неподвижно и просто ощущал это удивительное прикосновение. Наконец, собрав всю смелость, я взял ее ладонь в свою. Она не сопротивлялась.

Робость стала для меня большим препятствием, чем минное поле. Еще немного я лежал на спине, собираясь с силами, смотрел в небо и не помнил себя от счастья. Окружающее перестало для меня существовать.

Паула повернулась ко мне лицом. Ее глаза были закрыты, как и прежде, а рука сжимала мою руку. Поддавшись охватившим меня чувствам, я, кажется, сказал, что люблю ее. Затем долго собирался с мыслями. Не знаю, сказал что-то или нет. Паула не шевелилась. Мне казалось, что я вижу сон.

В воздухе раздался рев сирен, оглашавших округу. Мы посмотрели друг на друга.

– Это налет? – спросила Паула.

Такая возможность казалась маловероятной. В то время налеты днем еще были редкостью. Однако ошибиться было невозможно. Да, самолеты заходили на город. В аэропорту набирали на дорожках скорость самолеты.

– Истребители идут в воздух, Паула! Это действительно налет!

– Ты прав! Посмотри: люди бегут в убежище.

– И нам нужно в убежище, Паула.

– Но мы здесь в полной безопасности – здесь же не город. Они будут снова бомбить Берлин.

– Наверное, ты права. Нам здесь не так опасно, как в этих душных дырах.

Над нашими головами взмыли в небо истребители.

– Десять… двенадцать… тринадцать… четырнадцать! – кричала Паула, указывая на «фокке-вульфы», пролетавшие над нашими головами. – Удачи нашим пилотам!

– Вперед, ребята! – завопил я.

– Вперед, – повторила Паула. – Сейчас светло, им все будет видно. Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре – как их много! Ура!

Стартовали тридцать истребителей. Их тактика состояла в том, чтобы как можно выше подняться в небо и оттуда ударить в тыл вражеским бомбардировщикам. Издалека доносилась стрельба зенитных орудий.

– Если нам удастся перехватить их здесь, на подлете, до Берлина они не доберутся, – сказала Паула.

– Надеюсь, так и будет, Паула.

Я уже и позабыл про налет, будь он неладен. Из-за него я выпустил руку девушки. Решив, что истребители и сами знают, что делать, я снова приблизился к Пауле. Но тут рев вражеских бомбардировщиков заглушил звуки аэродрома.

– Смотри, Гиль, – сказала Паула, как всегда, неправильно произнеся мое имя. – Они летят оттуда – гляди!

Хрупкой рукой она указала на множество черных пятен в бледно-голубом небе, которые с каждой секундой становились все больше и больше.

– Сколько их! – вскрикнула она. – Гляди, вон летят еще.

Я смотрел, как на город и на нас с обеих сторон надвигаются полчища самолетов. Шум двигателей становился все громче.

– Их, наверное, сотни.

Я испугался – за нас, за нее, за свое счастье.

– Надо выбираться отсюда, Паула. Становится слишком опасно.

– Да что ты. – Паула нисколько не испугалась. – Что с нами может случиться?

– Вдруг они начнут бомбить и нас: надо найти укрытие.

Я попытался утянуть ее за собой.

– Смотри. – Ее словно заворожило зрелище приближающейся опасности. – Они летят прямо к нам!

Зенитки из города начали обстрел бомбардировщиков.

– Ну же, быстрее. – Я схватил Паулу за руку. – В укрытие.

До бомбоубежищ, расположенных на территории аэродрома, нам не добежать. Я потянул Паулу к оврагу близ большого дерева.

– Но где же наши истребители? Она задыхалась.

– Сбежали, наверное: у врага слишком большое превосходство.

– Как ты можешь такое говорить! Немецкие асы не трусы!

– Им ничего не остается, Паула. Против них не меньше тысячи бомбардировщиков.

– Ты не имеешь права так говорить о наших героях!

– Прости, Паула. И верно: даже помыслить себе не могу, что они сбежали.

Над городом снова раздался грохот бомбежки. Германские солдаты не убегают, так-то оно так. Но кому об этом лучше знать, чем мне: ведь я отступал от самого Дона до Харькова. Правда, надо признать, немцы мужественно сражались против превосходящих (иногда в тридцать раз) сил противника. Так было и в России. Из оврага мы наблюдали, как бомбят город: удару подверглась также третья часть аэродрома и почти весь Темпельгоф.

Днем налеты совершались еще с большей жестокостью, чем ночью. В тот день Берлин и окрестности бомбардировали тысяча с лишним англо-американских самолетов. Им противостояло всего шестьдесят истребителей. Основной удар по противнику нанесла наша зенитная артиллерия: было сбито не меньше сотни самолетов. Наши пилоты-истребители действительно не трусили, но и им крепко досталось.

И ныне я, как наяву, слышу свистящий звук бомб, с высоты семи-восьми тысяч футов обрушившихся на Темпельгоф и аэродром, чувствую, как под их ударами сотрясается земля. Я вижу воронки, проделанные бомбами, горящие дома, облака дыма, поднимающиеся в небо на несколько сотен метров из нефтехранилищ, в которых начался пожар… Смотрю, как на жителей пригорода спускается дым. С широко раскрытыми от ужаса глазами я наблюдаю, как ураган вырывает из земли сразу десять-двенадцать деревьев. Слышу, как ревут двигатели сбитых самолетов, вижу, как они теряют высоту, взрываются и падают. А еще я вижу ужас в глазах Паулы, прижавшейся ко мне. Вокруг нас все горит и рушится. Мы спрятались на самом дне овражка, сжавшись в комочек. Паула спрятала лицо между моим плечом и щекой; я чувствую, как она дрожит; а вместе с нею дрожит земля.

Мы, испуганные будто маленькие дети, наблюдали за происходящим, не в силах пошевелиться. Уже после прекращения бомбардировки, унесшей двадцать две тысячи жизней, в Темпельгофе все еще раздавались взрывы бомб замедленного действия. Не меньше пострадал и Берлин; обычная жизнь столицы была полностью парализована. В Шпандау продолжался пожар, а на юго-западе города и через пятнадцать часов взрывались бомбы. Казалось, Темпельгофа больше не существовало.

Не помня себя от ужаса, выбрались мы из убежища. Паула не выпускала моей руки и непрерывно дрожала.

– Гиль, – произнесла она. – Какой ужас. Ты только посмотри: я вся в грязи.

Ее голова опустилась ко мне на плечо. Даже не задумываясь, я поцеловал ее в лоб. Она не сопротивлялась. Теперь я не боялся поцеловать возлюбленную: мы уже прошли через полудетские игры. Я поцеловал ее волосы, как целуют испуганного ребенка. Ее слезы напомнили мне о плаче мальчика из Магдебурга. Я подумал и об Эрнсте, обо всех рыданиях и боли, испытанной на войне. Я испытал жалость и проявлял ее. Мое счастье слишком смешалось с болью. Я не мог принять его и забыть об остальном. В непрекращающемся хаосе моя любовь к Пауле казалась невозможной. Пока в разрушенных домах плачут дети, я не смогу жить с любимой. Ни в чем нет уверенности. Может, мне и не суждено пережить этот чудесный летний день, останется лишь моя любовь к Пауле, а я даже не знаю, как о ней сказать.

Все небо покрылось дымом: горел Темпельгоф, дороги, Берлин. Я перевел взгляд со светлых волос Паулы на царившие вокруг разрушения.

Мы снова упали на землю. Я не знал, как успокоить ее. Собравшись с силами, мы медленно направились к дороге, по которой ехали в направлении Темпельгофа грузовики спасателей. Не подавая сигнала, рядом остановился грузовик.

– Садитесь, молодежь. Нужна ваша помощь.

Мы переглянулись.

– Да, идем.

– Паула, я помогу тебе.

Спасатели забирали с собой всех встреченных на пути. Они решили оставить на произвол судьбы один район города и спасти второй. Несколько часов мы работали на развалинах, вытаскивали раненых. В наиболее опасных местах действовал отряд гитлерюгенда [10]. Многие из добровольцев погибли, будучи погребены под обрушившимися зданиями. Глаза мои по-прежнему застилал дым, а перед взором все время стояли картины происшедшего. Когда стемнело, мы зашли в полуразрушенный дом. Паула взялась за пуговицу на моем грязном кителе.