Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗

чественная война, а капиталистическая революция – да. Вот эта скорость

114

и легкость, с которой все решили, что важнее рубля ничего нет, я этого

никак не ожидала. После войны голод здесь был, мы еще школу конча-

ли. Кроме картошки и квашеной капусты, мы ничего не ели. Я кончала

школу: у меня на фартуке было 28 штопок (мама мне их заштопывала

как бы типа вышивки), 28! А туфли у меня были, помню, отец притащил

вне себя от радости – обе на левую ногу, одна на размер больше, другая

на размер меньше. Это я так школу кончала. Вот так. То есть жизнь была

просто жуткая, тяжелая, и тем не менее это еще люди как-то пережили.

Во  всяком  случае,  в  брежневские  застойные  (застой,  товарищи,  –  это

стабильность) времена стало ясно, что вовсе даже народ жив, еще очень

жив. Я не знаю, умные люди говорят, что надо 2–3 поколения подождать,

я уже не увижу… Но вот капиталистическая революция добила народ,

да… Русский народ ведь сильно нестандартный, он больше ни на кого не

похож, таких других народов нет. Я сейчас понимаю, что люди – титаны

экономики и скорых денег, они, конечно, никогда не смогут опомниться,

но, может, какие-то другие… Не знаю. Дай бог, но очень трудно наде-

яться. Во всяком случае, во времена Брежнева была вполне человеческая

жизнь…

Ю. К.: …сносная.

М. Н.: …сносная  жизнь.  Нам  тут  говорят,  как  мы  ужасно  жили…

Вот в том-то и дело, что нет! Недостаток туфель, платья или ткани на что-

то, или то, что плохо одеты, или что у меня не хватает свежей ветчины

(да пусть даже мяса!) – это никто не расценивал как катастрофу, как крах,

как что-то унижающее мое человеческое достоинство.

Ю. К.: Была передышка нормальная.

М. Н.: Ничье человеческое достоинство это не унижало.

Ю. К.: Была передышка между страшными какими-то событиями.

М. Н.: Да.

Ю. К.: Да, а холодильники у всех были набиты жратвой.

М. Н.: Другое  дело,  где  что.  Каким  путем  все  это  доставалось.

Ну, наш народ был всегда очень инициативный. Наши недостатки, недо-

статки нашего правления – очень даже интересно… Вот эти жуткие годы

бедствий привели к тому, что у людей были человеческие отношения. По-

скольку денежных отношений не было, были человеческие отношения.

Вот сидим мы на работе. Мы – Областная детская библиотека, и по всей

области наши сотрудники. И вот звонят девочки из Заречного – яйца там

появились! Мы встаем, помню, 38 градусов холода, берем сумки, шаль,

чтоб яйца заворачивать, и от лица всей библиотеки садимся на автобус,

с  каждого  по  десятке  –  и  едем  на  автобусе  в  Заречный  яйца  покупать.

К  концу  работы  возвращаемся,  все  счастливы,  все  это  понесли  домой.

115

Как вам сказать, это не было плохо, было плохо, что яиц не было… Но хо-

рошо – что? Что люди позвонили, что мы поехали, что девки в это время

за меня работали, что работа не остановилась, все по-человечески реша-

ется. И еще одно: мы на работу (дети растут) все приносили. Другие дети

носили. Это был не секонд-хенд, это был человеческие родственные от-

ношения. Это было нормально и хорошо.

Ю. К.: Да… На кафедре моей у кого маленькие дети приносят для

меньших детей вещи, я отношу вещи…

М. Н.: Правильно-правильно. Ты, что любишь, оно само на тебя вы-

ходит. Это факт.

Ю. К.: Мне кажется, что Алексей Леонидович такой человек, кото-

рый притягивает прямо к себе какие-то несчастья, грубо говоря. Видимо,

потому что он рожден был в страшное время, отца не знал… И любовь

несчастная, и работа тяжелейшая, и мама сидела, потом с бабушкой они

тоже жили несладко и т. д., и т. д. И сам он такой… феноменальной скром-

ности, внешности, на самом деле, он был некрупный мужик…

М. Н.: Что касается притягивания несчастий – я понимаю, что такие

люди есть, меченые. Теперь так: что касается, допустим, любви несчаст-

ной, я не знаю одного – я не знаю, нужна ли была ему счастливая.

Ю. К.:  (Смеется.)

М. Н.: По этому поводу у меня вполне серьезные соображения, со-

вершенно не пустые. Если уж говорить о любви, то это самое, чем все

люди любящие заняты (ты меня любишь, я тебя – нет), – это совершенная

чепуха. И нечем тут заниматься. Если ты меня любишь, а я тебя – нет, зна-

чит, ты не мой человек, я не твой человек. Самое страшное – это как раз

любовь счастливая  (шепотом). Если она у меня есть, то занят я только

одним – как бы ее удержать. А жизнь, время идет. Стало быть, я поперек

жизни становлюсь. Любовь счастливая смертью нагружена до такой сте-

пени, до такой степени  (шепотом),  что дальше уже не бывает. Есть такая

частушка, я ее очень люблю, Нонны Мордюковой, очень хорошая:

Как тебя провожала – за вагон держалася,

Тебе плакать не давала, сама заливалася.

Вот Его увозят на войну, а Она вагон держит! Вагон уйдет… Счаст-

ливая любовь – это держание вагона. Это практически то же самое, что

цепляться за время – а оно уйдет. Единственная возможность его удер-

жать – это, как в сказке, умереть в один день. Тогда мы его остановим,

тогда мы его перехитрим, но вот такой ценой. Это первая печаль. Есть

вторая: куда эта любовь девается  (шепотом): вот он смотрит – щека бар-

хатистая, кудри… Еще два года назад я отдал бы 15 лет жизни за одну

116

любовь… Вот что ты, боже мой! Далеко не все люди этого хотят, далеко

не все…

Ю. К.: Понятно…

М. Н.: Потому как это очень тяжелая вещь, это страшная вещь. Лю-

бовь вообще всякая смертельна. И чем она ближе, тем она смертельней.

Я не уверена в том, что она была ему нужна. « Я встреч с тобой боюсь, 

а не разлук»46. Все сказано. Это ведь, в общем-то, как прыгать… ну я не

знаю,  ладно  там,  в  котел.  Иванушка  три  раза  прыгал  –  царевичем  вы-

шел. Все то, что у него в эту сторону написано, я тебе говорю, –  «Родная! 

Опять високосная стужа…»47, все – полное понимание не того, что этого

не будет, а полная ненадобность такового. Так и больше никак. Надо ис-

ходить еще из того (Леша Решетов был человек умный и тонкий), масса

романов держится на нерве, на какой-то стилистической игре (я ничуть

этого не отрицаю!), это все человека занимает… Но к любви как таковой

это имеет отношение весьма относительное.

Ю. К.: Он объяснялся тебе в любви?

М. Н.: Я  об  этом  не  буду  говорить.  Я  относительно  объяснений

в  любви  говорить  не  буду.  По  причине  очень  уважительной.  Люди  по-

разному  к  этому  относятся,  есть  люди,  которые  желают  оставить  это

только  своим  делом,  своей  тайной  –  они  имеют  на  это  полное  право.

Единственное, что я могу сказать: если б я кому говорила, то захочу –

скажу, а что мне кто говорит – это их дело.

Ю. К.: Вспомним кухню. Брежневские времена. Я помню, я моло-

дой был еще, писал стихи… Мы мыкались в университете, руководители

литобъединения менялись… По редакциям мы походили: «На смену!»,

«Вечерка», «Урал»… Нигде не берут. В какой-то момент мы – бум! – с то-

бой встретились: ходили к тебе на литобъединение, а потом попали к тебе

на кухню. У меня создалось впечатление, что не только в Екатеринбурге,

но и до Дальнего Востока – пусто. Нет поэтов таких, как ты. Поэтов та-

кой силы, энергии. Но кухня же существовала и до меня. Когда началась

кухня?

М. Н.: До вас было не так, как при вас. У меня тогда еще были ро-

дители, которые постоянно болели. Я этих всех людей прекрасно знала,

они у меня бывали… Но мне не нравилась поэзия шестидесятников. Тог-