Выжить в Сталинграде (Воспоминания фронтового врача. 1943-1946) - Дибольд Ганс (читать книги бесплатно полные версии TXT) 📗
Оказалось, что эти трое — солдаты венгерского саперного батальона. Они попали в плен, и до конца расследования русские выдали им немецкую военную форму. Им разрешили сохранить молитвенники, и каждое утро они совершали положенные им обряды. Рядом с маленьким лежал второй, постарше, по фамилии Сандлер. Он был родом из Мункача. Мы разговорились. Оказалось, что у нас есть общий знакомый — раввин Несмия Спира, которого когда-то, в дни мира, я лечил в Вене. Сандлер был трудолюбивым, добрым и терпеливым человеком. По выздоровлении он остался у меня санитаром в палате для тяжелых больных. Как я ни старался его удержать, нам пришлось расстаться в 1944 году, когда его все-таки отправили в лагерь. Он был одним из моих лучших санитаров.
Фамилия третьего была Штейнер. Когда писарь при поступлении в госпиталь спросил его национальность, Штейнер ответил: «Я еврей». Писарь сказал, что его интересует гражданство. Штейнер ответил: «Что я могу сказать? Предприятие у меня в Будапеште, родился я в Праге, дом у меня в Вене. Пишите, что я венгр».
Ночью у Штейнера начался бред. Наутро он сказал мне: «Доктор, у меня в животе полно людей. Ночью они сильно шумели и громко топали сапогами». У Штейнера мы диагностировали брюшной тиф. Больного пришлось изолировать. Мы перевели его в брюшнотифозное отделение, организованное в третьем блоке. В палатах было светло и чисто. К тому времени у нас появилась возможность отправлять кровь на анализ. Мало того, у нас был собственный микроскоп, и мы могли подсчитывать форменные элементы крови. У нас был отличный диетолог, хороший средний медперсонал. Заведовал брюшнотифозным отделением доктор Лоос, который раньше занимался сыпнотифозными больными. Брюшным тифом заболел один из санитаров, неутомимый Рознер из Вены. Он был с нами еще в бункере Тимошенко, где изо всех сил помогал больным и раненым. Когда госпиталь перевели, нам пришлось оставить на месте нетранспортабельного Штейнера. Позже я узнал, что он, к несчастью, умер.
Но транспорты не только прибывали. Время от времени выздоровевших такими же транспортами увозили в рабочие лагеря. С одним из транспортов лагерь покинули двадцать врачей и несколько офицеров. Среди них был и наш доктор Маркштейн, с которым мы были неразлучны со времени работы в подвале НКВД. Уехал и доктор Лейтнер, хирург из бункера Тимошенко. Расставание было болезненным, но внешне мы ничем не проявили своих чувств — слишком многое мы вместе пережили и перестрадали.
Брюшной тиф свирепствовал не только среди новоприбывших пленных. В городе тоже было зарегистрировано много случаев среди гражданского населения. Гражданские больницы были переполнены этими пациентами. Это нас нисколько не удивило: в городе были небрежно погребены десятки тысяч трупов. Работало всего несколько водяных колонок. Над нашими истощенными больными нависла новая смертельная опасность.
Первым делом мы позаботились о том, чтобы в госпиталь не попадало ни одной капли нехлорированной воды. У ворот мы поставили санитара, который бросал таблетки пантоцида (русского хлорирующего препарата) в каждое ведро, в каждую флягу, в каждый котелок, которыми водоносы носили воду из Царицы. Только после этого водоносов пускали на территорию госпиталя. Все овощи, которые нам доставляли в сыром виде, мы выдерживали в разбавленных растворах перманганата калия или углекислого калия. Туалеты были переоборудованы так, чтобы все экскременты попадали под каменное покрытие. Наш гигиенист, бледнолицый майор медицинской службы Дитриксен, с группой помощников не покладая рук следил за тем, чтобы не допустить распространения инфекции, ликвидировать все ее очаги, и неустанно предупреждал людей об опасности заражения.
Наши усилия окупились сторицей. Из тысячи пятисот пациентов только двадцать человек заболели брюшным тифом. Пока мы работали в этом госпитале, от брюшного тифа не умер ни один больной.
Эта опасность была предотвращена.
Но нас поджидала другая опасность. Внезапно разразилась вспышка малярии — сначала среди водоносов, которые с утра до вечера находились на болотистом берегу Царицы. Однажды мы перелили кровь водоноса, у которого начался инкубационный период малярии, тяжелому больному, заразив его плазмодием. Заболели они практически одновременно. В тот момент нам пришлось приостановить переливания крови, так как мы не могли наверняка знать, болен ли донор малярией. Число случаев этой болезни быстро нарастало. Мы выделили специальную палату наблюдения, затянув ее мелкими сетками. Поспишил рисовал такие температурные графики, каким позавидовал бы и иной столичный госпиталь. У некоторых больных мы наблюдали странные приступы лихорадки с бредом. Но теперь у нас было достаточно атебрина, а новый комендант (русские снова произвели замену), радостно улыбаясь, подарил нам иммерсионный объектив для микроскопа. Теперь мы могли с помощью нашего микроскопа выявлять в крови больных возбудителей малярии. К счастью, в то время наши больные уже не страдали цингой и пернициозной анемией, поэтому, как правило, пациенты довольно легко справлялись с малярией. Тем не менее нам вскоре пришлось расширить малярийное отделение, так как число случаев этой болезни перевалило за сотню. Заведовать отделением стал доктор Ротенбург, веселый рейнландец, работавший до этого в аптеке. Мы немного порадовались, узнав, что выглядим намного лучше, чем расположенный неподалеку другой госпиталь для военнопленных, где все еще было много случаев цинги. Там же вовсю свирепствовала малярия.
Мы начали пожинать плоды своих трудов.
Над письменным столом начальника госпиталя на стене висели графики. Начиная с апреля кривые, отражавшие число больных в госпитале, число ежедневных смертей и процент летальности, после ежедневного подъема на два процента, стали постепенно снижаться. В сентябре летальность достигла своего самого низкого значения — 0,1 процента. Как мы узнали, летальность в соседнем большом госпитале составляла в тот же период 1 процент. Это была очень значимая разница: у нас умирало в десять раз меньше больных.
Прошел слух о нашем скором переезде — либо в Андижан (у подножия Памира), либо в Иваново, где нас ждут леса, болота, капуста, картошка и огурцы. Лично я бы выбрал Андижан.
Ясно было одно — в этих помещениях зиму мы не переживем. Уже в августе холодные ночи вынудили нас перевести больных дизентерией из продуваемого сквозняками помещения в подвал. Там было теплее, и сразу сократилось число рецидивов.
Тем не менее мы начали готовиться к зиме и даже взялись за реконструкцию помещений. В большом зале первого этажа главного корпуса мы возвели перегородки и, таким образом, получили четыре просторные палаты. Кроме того, мы хотели устроить в подвале небольшие палаты для больных с почечными заболеваниями и отеками.
Мы не знали, правда, откуда будем брать топливо — дрова или уголь. У нас не было ни того ни другого. Кроме того, для освещения нам был нужен керосин, так как мы понимали, что зимой без света нам будет совсем плохо.
Наш мастер на все руки доктор Штейн обнаружил среди больных стеклодува. Он тотчас собрал во дворе массу стеклянных осколков, изготовил из вентиляторов машину для поддува и устроил стеклодувную мастерскую в полуразрушенном здании между моргом и туалетами. Он даже сумел раздобыть у русских уголь. Теперь каждую свободную от основной работы минуту доктор Штейн вместе со своим подмастерьем проводил в стеклодувной мастерской, где они зажигали огонь, запускали пропеллер и внимательно, как отливщики колоколов, смотрели на пышущую жаром, сияющую массу.
Правда, изготовление стекла было не единственной темой госпитальных разговоров и сплетен. Инцидент, вызвавший маленькую сенсацию, только что завершился в подвале морга. Источником сенсации стал заместитель коменданта по хозяйственной части. Вместе со своим сообщником он воровал в морге плащи и форму умерших и менял обмундирование на водку. Офицер НКВД, узнав об этом, вызвал к себе заместителя коменданта, но тот, хотя и был не вполне трезв, понимал, что НКВД не поймет его шуток, и спрятался.
