Альбом для марок - Сергеев Андрей Яковлевич (читать книги онлайн бесплатно серию книг .TXT, .FB2) 📗
Кимряка почему-то считали осведомителем. Может, поэтому, может, по другой причине, бабушка Варя ссыльного мужа не пустила.
Побоялся и сын Володька, инженер – уже ездил в Италию, будущий коллекционер китайских древностей. Жена Володьки, детская поэтесса Ольга Гурьян вытолкала свекра взашей и разоралась на лестнице:
– Если вы еще раз покажетесь, я заявлю в домком, чтобы вас арестовали…
На Большую Екатерининскую путь был закрыт из-за болезни Веры.
В Покровском-Глебове он просил бабушку Асю:
– Зарой у себя на участке. Я тебе много денег дам.
Бабушка Ася боялась: дети, а главное, Дмитрий Петрович, порядочный человек, но трус и до опасного прост.
Дед Семен в слезах объявился у крестной, то есть в Удельной. Лица его я не помню – помню, как он естественно вынул складной ножик, срезал орешину, и через десять минут у меня в руках была сырая пастушья свирель.
Зарыть у нас на участке не просил – то ли остерегался моего отца, который не отказал бы, то ли уже пристроил.
На обратный путь он прибинтовал золото и бриллианты к ноге. Взяли его в Воронеже на вокзале.
Бабушка Катя, старшая бабушкина сестра, слабоумная, вечно равна себе. Увидела в нашей капельской тесноте пианино:
– Куда ж вы пионер-то поставили?
Или на всю Удельную:
– Револючию зделали Троцкий, жиды да стюденты!
Ее дочь Мария, партийная, наверно, была с ней согласна – как летом семнадцатого была согласна с любым оратором: все нравились. Мария в мать, ничему не выучилась, зато единственная в родне активно вступила в ряды и зарабатывала больше моего папы-доцента: проверяла в Госбанке выигравшие облигации и, не скрывая, осведомляла. Марию пытались расспрашивать, как мухлюют с займами, – она истово охраняла тайну. Гуляя со мной, рассказывала, как на границах буржуи затаскивают наших товарищей к себе и там мучают.
Сын бабушки Кати Сергей – старше Марии. Когда моя мама играла с ним в барыню-барина, Мария была прислугой.
Сергей с отрочества пустился во внешний мир и приобрел цветистую биографию.
Был типографским учеником, тайно печатал что-то для эсдеков, посадил его якобы сам Малиновский. После ВОСРа служил в чеке, начал пятить:
– Поймали молоденького, на велосипеде ехал, поставили к стенке – шпион. Он говорит: – Дайте Богу помолиться, – и стал на колени. Мы и жахнули. А мне его жалко, из головы не идет, снится. Я сказал врачу: – У меня, знаете, в голове птички поют, – и смылся.
С этой службой и временем связана его женитьба на баронессе фон Моргенштиерна [22] – умыкнул ее из остзейского замка и в приданое получил тещу-лишенку.
Около того же времени его вычистили из партии.
Лет двадцать он прожил в Киеве и, по мнению московской родни, вконец ожидовел.
Он сидел у нас на террасе в качалке и с восторгом рассказывал о евреях:
– На конгресс Коминтерна опаздывает индийский делегат. По всем станциям разослали депеши. Из Жмеринки отвечают: – Рабинович красится, когда высохнет – выедет.
– У моего дружка Шеферсона в трамвае срезали хлястик. Выходим мы из трамвая, гляжу – у него в руках хлястик. – Что, нашелся? – Нет, я срезал точно такой же!
– Старик Шеферсон жалуется мне на жизнь. Я говорю: – Что же делать? Льошио́схо кеви́си адено́и. – Он отзывает моего Йоську в сторону: – Это а ид? – Это гой. – Тогда это высокообразованный человек, он знает древнееврейский язык…
В подтверждение Сергей оставил нам Шолом Алейхема, Записки коммивояжера, Укргоснацмениздат.
Я попросил его привезти из Москвы моего любимого Гавро́ша.
– Я в электричке с большим удовольствием прочитал твоего Га́вроша.
Царапнуло. И все же – веселость, блеск, широта Сергея меня обворожили. Я даже вслух пожалел, что не он мой отец.
Отец же мой над Сергеем подтрунивал:
– Сто верст до небес и все лесом…
А Сергей тоже ко мне привязался, обдаривал, не жалел на меня времени. При нем я легко парировал самые замысловатые шутки, складно острил сам, мухлевал в карты, хвастался за́видными вещами в латунной коробке из-под духов Билитис. Сергей прозвал меня Остабе́ндером. Я понимал, что это хорошее слово.
Однажды за столом на Большой Екатерининской он сказал:
– У нас забота о людях, чтобы они скорее сдохли.
Он не шутил. Теперь мне кажется, он даже противостоял названному положению.
Я слышал, как он заботился о жене и дочери. Когда они оказались по ту сторону фронта, он перенес заботы на нас: постоянно слал переводы своей матери – бабушке Кате, моей бабушке, маме. Мне – особо – был перевод на 150 рублей. Затем – бандероль: рулоном листы ватмана, уклеенные советскими марками – из какого-нибудь краеведческого музея при отступлении. Я написал ему на кустарной открытке с базара – натрафареченные анютины глазки:
Здравствуй, дорогой дядя Сережа!
Я уже учусь во 2-м классе. Очень благодарю за 3 плаката, я их получил 19 июля. Живу на даче. Бабушка благодарит тебя за деньги. Все пока живы, но я часто болею.
Целую тебя крепко.
19/Х 42 г. Андрюша
Послать не успел: Сергей в самом начале сталинградской кампании объявился на Большой Екатерининской. Под Сталинградом он возводил укрепления. Немцы подошли не с той стороны. В голове у него вновь запели птички, и он получил незапятнанно-белый билет.
Объяснил происходящее:
– Война – потому что Гитлер видит: разбойник на него ножик точит. Он и напал. А так – мы бы напали в сорок втором…
Остановился он у сестры – и вдруг туда заявляется его давний – еще по чеке – знакомый: увидел на улице и пошел следом. Сергей сделал вид, что не узнаёт, что ошибка, что он – не он, и много-много ночей ночевал у моей бабушки.
Он подарил мне все замечательное, что у него было, кроме трубки из канадского корня, а когда я на нее покусился, остановил:
– Андрюша, это агрессия.
Он водил меня в цирк, в кино – Джордж из Динки-джаза, Три мушкетера. Рассказывал, что война – это быт, а не приключения, что немцы одеты элегантно, что железный крест производит впечатление мрачное и величественное.
Я сетовал, что вокруг так мало красивого, и тыкал пальцем в домишки на Большой Екатерининской.
– Ну что ты! Если каждому дать хозяина, подновить, подмазать – красота будет, глаз не отведешь!
Под Москвой Сергей устроился на трудфронт начальником лесоповала, окружил себя целым гаремом. Избранная из избранниц, божественный доктор, – с ее мужем-летчиком Сергей пил водку – подарила мне пушкинский рубль – рублевик 1836 года.
Для рабочей карточки он оформил к себе сбежавшую из лечебницы Веру – работать она не могла. Для рабочей карточки и чтобы не загреметь на трудфронт, мама устроилась в артель “Промхудожник” к Кимряку, Маргушкину мужу. Надомники шили отвратительных эскимосов, карточка оставалась у мамы, деньги шли Кимряку.
Любящий нас, окруженный гаремом Сергей отчаянно тосковал по жене, баронессе фон Моргенштиерна и дочери Маргарите. Твердо знал, что они в Киеве, все же надеялся на эвакуацию, наводил справки.
Только после освобождения Киева – и то не сразу – пришло письмо от соседки: да, остались. Восемнадцатилетняя Маргарита погибла летом сорок первого – кажется, при рытье окопов. Жена с голоду и по внушению тещи объявила себя фольксдойче. Этого слова в Москве не знали, почерк был неразборчивый, мама прочла фольксфайнд, поняла, что по-немецки, чтобы прошло через проверено военной цензурой.
Дневник:
8 февраля 1944 г.
Вторник. В воскресенье Сергей поехал со мной в марочный и купил мне 24 марки за 80 рублей… В субботу приехал Сергей, в Киев его не пускают…
