Константин Леонтьев - Волкогонова Ольга Дмитриевна (онлайн книга без TXT) 📗
– Ну так я не ваш отныне! – решительно сказал Леонтьев. – Если к такой ужасной прозе должно привести демократическое движение, то я утрачиваю последние симпатии к демократии!
«В это время мы были уже на Аничковом мосту, – рассказывал Леонтьев. – Налево стоял дом Белосельских, розоватого цвета, с большими окнами, с кариатидами; за ним по набережной Фонтанки видно было Троицкое подворье, выкрашенное темно-коричневой краской, с золотым куполом над церковью, а направо, на самой Фонтанке, стояли садки рыбные, с их желтыми домиками, и видны были рыбаки в красных рубашках. Я указал Пиотровскому на эти садки, на дом Белосельских и на подворье и сказал ему: Вот вам живая иллюстрация. Подворье во вкусе византийском – это церковь, религия; дом Белосельских в виде какого-то «рококо» – это знать, аристократия; желтые садки и красные рубашки – это живописность простонародного быта. Как это все прекрасно и осмысленно! И все это надо уничтожить и сравнять для того, чтобы везде были маленькие, одинаковые домики или вот такие многоэтажные казармы, которых так много на Невском. – Как вы любите картины! – воскликнул Пиотровский. – Картины в жизни, – возразил я, – не просто картины для удовольствия зрителя; они суть выразители какого-то внутреннего, высокого закона жизни – такого же нерушимого, как и все другие законы природы» [173].
Хотя сам этот «закон жизни» Леонтьев к моменту, о котором я рассказываю, еще не сформулировал, но эстетика уже определяла его мировоззрение. Кудиновское воспитание Феодосии Петровны постепенно воплощалось в теоретический принцип. Причем эстетику он искал не в искусстве (как Ницше), а в самой реальности – «картины жизни» для него были не равноценны «картинам для удовольствия зрителя». «Эстетика жизни гораздо важнее отраженной эстетики искусства», – напишет он позже, уже в конце жизни. И продолжит: «Будет жизнь пышна, будет она богата и разнообразна…, придут и гениальные отражения в искусстве» [174]. Потому и революционеры нужны: они заменили средневековую поэзию «религиозных прений и войн» и по-своему служили развитию, хотя и считали, что служат идеалу уравнительности и одинаковых чистых домиков. Именно борьба революционных и охранительных, консервативных сил приводит к разнообразию, делает историю богаче и ярче.
Когда Леонтьев отправлялся из Москвы в деревню, одной из причин такой добровольной «ссылки» было желание избежать середины – выпасть из среднего слоя общества. Эта потребность к концу его пребывания у Розенов тоже получила теоретическое оформление: Леонтьев начал думать о необходимости «социального разнообразия» для появления великих людей, для развития «лица» (личности). Получалось, что общественное неравенство и существование аристократии были не вредны, а необходимы! Но эстетический принцип требует не только обособления разных слоев в обществе, но и обособления наций и углубления их культурных особенностей. «Всякая нация только тем и полезна другой, что она другая: уперлась одна нация в стену, не знает, что делать; поглядела на другую и освежилась!» [175], – говорит один из персонажей романа «В своем краю».
Два года в розеновской усадьбе стали чрезвычайно важными для выработки леонтьевского мировоззрения – он был материально обеспечен, имел досуг для размышлений. Возможно, это время было одним из самых спокойных периодов в его жизни. Сказалось это и на литературных делах Леонтьева: в «Отечественных записках» были опубликованы пьеса «Трудные дни» и рассказ «В ауле Биюк-Дортэ», и он работал сразу над несколькими новыми сочинениями.
У Розенов Леонтьев закончил повесть «Второй брак» и послал ее Тургеневу. Речь в повести шла о богатой вдове (Дуне – Додо́) и бедном композиторе Герсфельде, о постепенно возникающем у них чувстве друг к другу. Фабула повести мало говорит о ней самой: такая фабула с одинаковым успехом могла стать основой как для сентиментально-слащавой интерпретации заезженной истины «не в деньгах – счастье», так и для реалистического рассказа в духе пьес Островского, как один человек может цинично использовать чувство другого… В любом случае, сюжет был не нов. К чести Леонтьева, он совершенно по-новому его переосмыслил: речь, разумеется, не шла о розовой водичке идеальной влюбленности, перебросившей мост через неравенство. Не было тут и описания грубой корысти, хотя Герсфельд, действительно, понимал, что женитьба на богатой вдове – его единственный шанс на достойную жизнь; Леонтьев убедительно показал, что не будь у Додо́ состояния, композитор вряд ли обратил бы на нее внимание. Тем не менее, речь шла о том, как два достойных, хороших и не слишком счастливых человека пытаются понять друг друга, как в процессе этого понимания у них возникает очень непрочное, но потому и драгоценное чувство душевной близости… Да и конец повести – хотя завершилась она свадьбой – был мало похож на голливудский «happy end». Новобрачная спрашивает своего второго мужа:
«– Будем ли мы счастливы, как ты думаешь?
– Надо доказать, Дуня, – отвечал он, – что и мыслящие и болевшие душою люди могут жить, а не одни эти скучные, светлые и спокойные натуры. Надо надеяться, что во всяком случае мы не опошлимся…» [176]
Финал оставлял место для самых различных толкований. Именно эта неопределенность, на мой взгляд, придавала повести очарование. Но Тургеневу повесть не понравилась: он даже стал сомневаться, не ошибся ли в свое время в высокой оценке художественных достоинств леонтьевской прозы, но все же рекомендовал повесть к печати в журнал «Библиотека для чтения», где она и появилась в 1860 году.
В «Отечественных записках» ждали обещанного романа «Война и Юг» – о Крымской войне (Леонтьев даже аванс получил за него). Но вместо этого Константин Николаевич написал Дудышкину, что пришлет другой текст – о современной жизни. Речь шла о романе «В своем краю», работа над которым продвигалась довольно быстро. Впрочем, в какой-то момент Леонтьев отложил его в сторону и закончен он был лишь к 1863 году. Главным же литературным «делом» Леонтьева в эти два года стал роман «Подлипки». Еще до Крыма, в Москве, он написал отрывок о зимнем утре в помещичьей усадьбе (описав утро в имении своего дяди, Владимира Карабанова, Спасском-Телепневе). Отрывок получил одобрение у Тургенева, Краевского, Евгении Тур. Он пропутешествовал в сундучке с автором по крымским дорогам. Но дальше второй главы дело двинулось только здесь, в имении Розенов. Весной 1859 года роман был практически завершен, но до 1861 года – момента публикации в «Отечественных записках» – все время дорабатывался и отделывался автором.
О чем роман? Сказать трудно. Автор вроде бы говорит, что хочет рассказать о своей первой любви. Но даже это не совсем так: влюбленностей несколько, и какую назвать первой – трудно сказать… В самом общем плане, «Подлипки» – рассказ молодого человека о себе, о своем детстве и юности, недаром его подзаголовок так и звучит: «Записки Владимира Ладнева». Роман автобиографичен, – Леонтьев предпочитал «картины жизни» придуманному, и «Подлипки» – рассказ о собственной жизни, хотя, разумеется, не буквальный, а романтически переосмысленный и возведенный в ранг мифа. Мифологичность текста подчас бросается в глаза: вполне обыкновенная пара молодых людей становится в глазах Володи Аполлоном и Венерой, все переживаемое героем в Подлипках возвышается над бытом, приобретает символический оттенок, да и сам Ладнев не даром мечтает о древней Греции, где мог бы найти себе любовницу без разврата, – отсылка к мифологическому ключу здесь тоже очевидна. Если В. В. Набоков был глубоко убежден, что «литература – это выдумка», а «всякий большой писатель – большой обманщик» [177], создающий и населяющий свой собственный, совершенно придуманный, мир, то Леонтьев, возможно, был редким исключением: он не создавал абсолютно новых миров, а придавал своему реальному миру мифологический характер, после чего отпускал его жить своей жизнью в сердцах читателей.
