Константин Леонтьев - Волкогонова Ольга Дмитриевна (онлайн книга без TXT) 📗
После долгих раздумий Леонтьев решил оставить медицину и полностью посвятить себя литературной деятельности. Феодосия Петровна пыталась его отговаривать (она всегда с подозрением относилась к литературным занятиям сына), но успеха не имела. Этому решению предшествовало важное для его внутренней жизни событие: в начале 1860 года Леонтьев послал Тургеневу свой критический отзыв о его романе «Накануне».
Надо сказать, что былого восхищения перед старшим другом и литературным покровителем Леонтьев уже не испытывал. Леонтьев сильно изменился за прошедшие после расставания с Тургеневым годы, он стал другим. Не могли не измениться и его оценки, взгляды. Сам Леонтьев объяснял это так: «Тургеневу было уже за тридцать лет, когда мы с ним надолго расстались в 54-м году, а мне только за 20. К тому же, надо заметить, что на степень и глубину изменения во взглядах, привычках и чувствах наших огромное и неотразимое влияние имеет степень резкости внешних перемен в нашем образе жизни за известный срок времени. Чем перемены крупнее, чем антитезы наших внешних положений резче за это время и еще, чем больше число душевных струн затрагивают в человеке эти изменяющиеся внешние условия, тем, разумеется, человек больше за это время прожил, тем опыт его разностороннее, тем дальше он отходит и сам от прежнего себя, и от тех близких, которые за это время жили несколько неподвижнее его и по внешним условиям, и по внутренним движениям ума, воли и сердца. Так случилось и с нами – со мной и с Тургеневым. С 54-го года до 61-го, в эти семь лет, я совсем переродился. Иногда, вспоминая в то время (в 60 – 61-м году, например) свое болезненное, тоскующее, почти мизантропическое студенчество, я не узнавал себя. Я стал за это время здоров, свеж, бодр; я стал веселее, спокойнее, тверже, на все смелее, даже целый ряд полнейших литературных неудач за эти семь лет ничуть не поколебали моей самоуверенности, моей почти мистической веры в какую-то особую и замечательную звезду мою…» [181].
Авторитет Тургенева как художника стал не безусловен в глазах Леонтьева. Он невольно вспоминал свои студенческие споры с Георгиевским и признавал в глубине души, что его «почти гениальный» товарищ был прав в критических оценках тургеневской прозы. В то же время, Леонтьев испытывал искреннюю признательность к Ивану Сергеевичу, – Тургенев во многом определил его жизнь. Живя у Розенов, он изредка переписывался с Иваном Сергеевичем, и Тургенев по-прежнему помогал ему с публикациями и получением гонораров от редакций. Они не были тогда близки – ни по взглядам, ни лично, но взаимная симпатия осталась. Поэтому отзыв дался Леонтьеву нелегко. Таковы уж были литературные нравы того времени (об исчезновении которых можно лишь сокрушаться): личная приязнь не мешала судить творчество «по гамбургскому счету». Показательно и то, что Тургенев сам передал письмо Леонтьева в «Отечественные записки» для публикации, где оно и появилось в 1860 году под названием «Письмо провинциала к г. Тургеневу».
Леонтьев начал свой отзыв следующими словами: «Я прочел «Накануне» с увлечением, но оно неприятно потрясло меня…» [182]. Почему? Леонтьев не мог согласиться с принесением эстетического начала в жертву идее, социальной тенденции, пусть даже и прогрессивной. Тургеневский роман рассказывал о любви Елены Стаховой к болгарину Инсарову, одержимому идеей освобождения своей родины. Вместе с Инсаровым, покинув родных и привычную жизнь, Елена отправляется в Болгарию. Не добравшись до родины, Инсаров умирает от чахотки, но Елена не возвращается домой, а решает продолжить дело умершего мужа: говорят, ее видели сестрой милосердия в Герцеговине. Роман был «актуален», – он рассказывал о кипящих Балканах, показывал «новых» людей, жизнь которых подчинена некой высшей задаче, но, по мнению Леонтьева, и Инсаров, и Елена были поэтически безжизненны. Тургенев выписал их как безукоризненные типы, а не как живых людей из плоти и крови.
Сквозь «математическую ясность плана» романа просвечивало авторское намерение. «Разве такова жизнь?» – восклицал Леонтьев. Где волшебная изменчивость, смута жизни? «Возьмите все лица: как ясно, что они собрались для олицетворения общественных начал!» В отличие от других критиков, эстет-Леонтьев не хотел обсуждать нравственную или социальную сторону романа, – он вел речь об эстетике, о красоте и сложности жизни, которая должна проявляться в произведении искусства. Его критика носила формально-художественный характер, что было вовсе не характерно для журналов того времени. Недаром известный литературовед Б. А. Грифцов отмечал, что ««Письмо провинциала» производит впечатление совсем одинокого, затерянного в 60-х годах голоса» [183].
Для Леонтьева красота – главная идея жизни. Он оставался реалистом (что было ожидаемо при его естественнонаучных склонностях), но реализм этот был не таким, как понимали его Добролюбов, Тургенев, Писемский, Боткин, в нем не было критики и «редактирования» существующего, бытописательства и подробностей, зато присутствовало восхищение действительностью как она есть. Жизнь прекрасна, сложна, многообразна, она противна любой схеме, поэтому подлинный реализм обязывает показывать пышное цветение полутонов. «Если в творении нет истины прекрасного, которое само по себе есть факт, есть самое высшее из явлений природы, то творение падает ниже всякой посредственной научной вещи, всяких поверхностных мемуаров, которые, по крайней мере, богаты правдой реальной и могут служить материалами будущей науки жизни», – был уверен Леонтьев. В «Накануне» же бессознательное было принесено в жертву сознательному, прекрасное было забыто ради полезного, ради общественной тенденции.
При таком понимании реализма Леонтьев гораздо ниже стал ценить не только некоторые страницы Тургенева, но и собственные тексты (например, его все меньше удовлетворяло описание зимнего утра в усадьбе из романа «Подлипки», которым он одно время так гордился). «Описания хороши или очень величавые, неопределенные, как бы носящиеся духоподобно (таковы описания в Чайльд-Гарольде), или короткие, мимоходом, наивные. Мое зимнее утро и все почти описания Тургенева грубореальны, хотя и были согреты очень искренним чувством. Другое дело такие простые, мужественные описания старика Аксакова в «Хронике»! Тут нет тех фальшивых звуков, взвизгиваний реализма, которыми богат Тургенев и которыми платил дань и я… увы… под влиянием его и других…» [184], – писал позднее Константин Николаевич.
В статье Леонтьева были строки, которые, думаю, горько и обидно было читать Тургеневу. «Вы недостойны сами себя как поэт в этом романе, недостойны творца «Рудина», «Гнезда», «Муму», «Затишья», даже «Записок Охотника»», – восклицал Леонтьев. То, что Иван Сергеевич, прочтя это, все же способствовал публикации отзыва и написал Леонтьеву еще несколько писем (даже из Парижа он заботился о судьбе леонтьевских произведений), заставляет Тургенева искренно уважать. Но трещина в отношениях Леонтьева и его литературного патрона стала очевидной. Для Константина Николаевича это означало не только расхождение жизненных путей с Тургеневым, не только разные позиции в понимании литературы и искусства, но и назревающий разрыв с либерализмом и либералами, к числу которых Иван Сергеевич, разумеется, относился. Статью Леонтьева с проповедью эстетического подхода к искусству и жизни тогдашнее российское общество с его страстью к «полезной» и «прогрессивной» литературе практически не заметило, – как и предшествовавшие его публикации.
Весной 1860 года Леонтьев покинул имение Розенов и переехал к матери в Кудиново. Его решение бросить медицинскую практику было окончательным, и через полгода, зимой, он отправился в Петербург, чтобы иметь возможность самому устраивать свои литературные дела.
