«Шоа» во Львове - Наконечный Евгений (лучшие бесплатные книги .TXT) 📗
Дворничка, которая вышла за ними на улицу, потом рассказывала, что к воротам подъехал грузовой крытый военный автомобиль. Сверху жену «фризиера» прямо за волосы схватил немец, а снизу жандармы подперли стволами и так подняли ее в кузов. Больше бедолагу никто из нас не видел — она исчезла-пропала.
То, чего побаивался Моисей Блязер в сентябре 1939 года, произошло в июле 1941. В рапорте коменданта польского подполья генерала Грот-Ровецкого лондонскому правительству говорилось, что «городская накипь, подстрекаемая немцами», осуществила во Львове еврейский погром. Что погром осуществила «городская накипь», «городская чернь», и что погром был поощренный немцами, говорят все очевидцы. Известно, что рейхсфюрер СС Гиммлер и шеф СД Гейдрих пытались направить антибольшевистские настроения населения Прибалтики, Белоруссии, Украины на проведение антиеврейских погромов. Эту же цель преследовала геббельсовская пропаганда, которой необходимо было показать, что местное население активно выступает против «жидокоммуны» и поддерживает немецкий «новый порядок». Уже в первые часы оккупации Львова немцы расклеивали по городу плакаты, а также раздавали прохожим листовки, в которых представляли евреев разжигателями войны и обвиняли их в убийстве нескольких тысяч украинцев и поляков.
В южной, однородно украинской, части галицийского края (Станислав — Коломия — Городенка), которую в 1941 году оккупировала венгерская «Карпатская группа», никаких погромов не было. То есть там в Галиции, куда не досягала немецкая власть, погромы не происходили.
В июле 1941 года население Львова состояло из 170 тысяч поляков, 120 тысяч евреев, около 50 тысяч солдат немецкого гарнизона и их обслуги и только 40 тысяч украинцев. Львовская «городская накипь» — развращенный люмпен-пролетариат и сродственные уголовно-авантюрные элементы — в силу исторических и социальных причин была польской, а точнее — польскоязычной. Можно добавить, что даже и сегодня львовский уголовный мир не является украиноязычным, как, в конце концов, и уголовный мир Донецка, Харькова или Одессы. Называть его украинским можно только условно.
Львовский люмпен не чувствовал себя свободно и уютно в упорядоченной, плотной застройке города, он норовил гнездиться на окраинах. Из своих невзрачных халуп, из извилистых переулков Клепарова, Замарстынова и других предместий банды погромщиков пошли в июле в среднюю часть города. На разбой их гнало постоянная тяга поживиться за счет чужого имущества, а не антисемитская идеология. Появился случай безнаказанно грабить, они и торопились им воспользоваться.
Каким-то только им известным способом жители-евреи нашего дома узнали, что после обеда можно ожидать погром. Блязер тут же созвал оперативное совещание. Большинство склонялось к мысли дать накипи отпор. И мой отец, и Николай Щур были солидарны с такой постановкой вопроса. Владек Желязны тогда из дома куда-то исчез. Предполагали, что он с уголовными дружками берет участие в этом позорном деле. В конце совещания слово взял самый молодой участник совещания — Ицик Ребиш. Он полагал, что когда люди станут защищаться, то бандиты пожалуются немцам, мол, проклятые евреи на них нападают. А немцы, скорее всего, применят огнестрельное оружие. Поэтому оборона, к которой призывал Блязер, может привести к непрогнозируемым трагическим последствиям. Аргументы Ицика оказали на присутствующих гнетущее впечатление. В результате на нерешительной, малодушной ноте закончилось это последнее, как оказалось, общее совещание. Больше им не судилось собраться вместе, чтобы сообща решать какие-то общие вопросы.
В ожидании погрома жители дома, естественно, нервничали, но паники не ощущалось. Только Йосале жалобно сказал мне, что боится, потому что громилы станут резать серпами, колоть вилами и рубить топорами. Я пообещал не бросать его в беде. Впечатлительный Йосале находился под влиянием рассказов сестры про страшные вилы и серпы. В теплые дождевые дни, когда детвора нашего дома устраивалась, словно воробьи, каком-нибудь в укромном местечке, Туська, средняя дочь портного Валаха, драматическим голосом любила рассказывать нам ужасные сказочные истории. В них фигурировали лихие грабители с вилами, серпами и топорами, которые нападают на добрых людей.
Для старшего поколения львовян реальные погромщики, которых они видели, не были похожи на сказочных злодеев с сельскохозяйственным инвентарем. В ноябре 1918 года городская накипь и специально выпущенные из тюрьмы уголовные преступники учинили во Львове кровавый погром. Это была инспирированная эндеками расправа за лояльное отношение евреев к Западноукраинской Народной Республике. Тогда было убито свыше 100 «еврейских предателей». К слову, проявления антисемитского натравливания со стороны польской национал-демократической партии (эндеки) наблюдались в предвоенном Львове постоянно. Был известен их наполовину шуточный призыв: «Бей жида, любись с жидовками!».
Северные районы Львова условно считались еврейскими. Однако ни один дом не был заселен только одними еврейскими семьями — все дома в той или иной мере были смешанными. Погромщикам необходимо было четко знать, какая квартира еврейская, а какая нет. Львовская накипь с этой проблемой справлялась с удивительной легкостью. Они знали: как стрелка компаса постоянно показывает на север, так наличие мезузы безошибочно указывает, что квартира принадлежит евреям. Мезуза — медный футлярчик с мизинец длиной и с мизинец толщиной. Прибивали его наискосок (один конец в сторону дома, второй — во внешний мир) на высоте человеческого роста к правому косяку двери. В футлярчик помещался свернутый стих из Святого Писания, каллиграфически написанный на пергаменте согласно правил. Служила мезуза домашним оберегом. Выходя или входя в жилище, набожный еврей, имитируя поцелуй, прикладывал два пальца к губам, а затем к медному футлярчику. В нашем квартале все еврейские жилища имели на косяках прибитые мезузы, и погромщики, зная это, ориентировались именно на медные футлярчики.
Получилось так, что все куда-то разошлись, а мы с Йосале сидели вдвоем в квартире Валахов и играли в шашки, когда тихонько, воровским шагом в комнату проникло два чужих человека. Я взял перепуганного Йосале за руку, а сам начал внимательно следить за ними. Они не имели ни топоров, ни острых вил и ничем не отличались от тех пьяниц, которых мы часто видели под дверьми кабака на Яновской. Только на рукавах их мятых, заеложеных пиджаков виднелись сине-желтые повязки. Во Львове война породила моду на нарукавные повязки, которые называли «опаски». Изменчивая мода показывала не столько привязанность носителей «опасок», как их политическую коньюктуру. В разные времена, при разных властях, популярными были различные цвета: бело-красные, красные, красно-бело-черные, бело-черные, бело-синие. В июле 1941 года на улицах господствовали сине-желтые краски. Для погромщиков, которые нацепили на себя сине-желтые повязки, они служили политическим камуфляжем, а не национальным признаком.
С молниеносной сноровкой бандюги обыскали убогое жилище портного. Действовали слаженно, ощущался натренированный тандем профессионалов. Не найдя ничего для себя, чем можно поживиться, они сосредоточили внимание на большой двуспальной семейной кровати. Один вор подошел к кровати справа, второй — слева и начали синхронно ощупывать перины и матрацы. Почему-то, как правило, простые люди прячут свои сбережения в кровати под матрацем. Но погромщики и там не нашли для себя ничего. Портной жил бедно. Уставшие, они присели на край кровати и, заговорщицки перемигнувшись между собой, перекинулись несколькими фразами на украинском языке. Называли себя Грицьком и Семеном — насмешливыми именами из украинофобских анекдотов. Так как в польском языке отсутствует фонема «г», то имя «Грицько» звучит у них как «Хрицько», а водка — как «хорилка». Как справедливо вспоминает этот момент Кость Панькивский, «накипь, почти без исключения польская, грабя и избивая евреев, нацепляла на себя голубо-синие отличия и пыталась говорить по-украински». Львовские поляки в общем понимали украинский язык, некоторые из них даже были убеждены, что знают его, хотя на самом деле все их знание умещалось в десяток несложных предложений. Литературным языком они, известно, не владели. Но хуже всего дело обстояло с фонетикой. За малым исключением львовские поляки говорили с заметным акцентом, который сразу выдавал их настоящее происхождение. О том, что погром «совершило польское отребье», написал в своем дневнике известный львовский профессор-юрист Мавриций Аллерганд.
