«Кино» с самого начала и до самого конца - Рыбин Алексей Викторович Рыба (читаем книги онлайн бесплатно .txt) 📗

Я открыл глаза и обнаружил себя лежащим на диване в полутёмной комнате — из-за недостатка освещения размеры её были мне не ясны. Я был одет, но без пальто и ботинок, шапку я оставил ещё у Рыженко. Рядом лежал Витька — тоже без пальто и сапог, но в шапке. Он мирно спал, а из-за стены доносились чьи-то мужские и вроде бы знакомые голоса, но я никак не мог вспомнить, кому они принадлежат. Открылась дверь, и в комнату вошёл улыбающийся Никита-Мухомор — мы познакомились с ним год назад у Рошаля.

— Привет, — сказал Никита. — Проснулись?

— Да Витька спит ещё, — ответил я.

— Не спит, — сказал Витька.

— Привет, Никита, с Новым годом. А давно мы легли?

— Полчаса назад.

— А сколько сейчас времени?

— Девять утра.

— А-а-а… — Я вспомнил, что мы с Никитой встретились в театре на Юго-Западе, поехали вместе к «Мухоморам», и, приехав, отправили Пиню в магазин за сухим — оно продавалось 1-го января 1982 года в Москве с восьми утра. Вспомнил я, что Рыженко уехал из театра домой, устав от новогодних поздравлений, и сказал, что ждёт нас после «Мухоморов» на продолжение банкета. А проснулся я от того, что пришёл Пиня и принёс вина. Пиня очень устал, и поэтому сидел на кухне молча, а восторгались его героическим поступком несколько «Мухоморов» — и знакомых нам, и ещё не представленных.

Полчаса сна нам с Витькой вполне хватило для того, чтобы отдохнуть и даже, кажется, выспаться — мы встали в хорошей форме, бодро вышли на кухню и уселись там на пол — народу было, кроме нас, человек пять и табуреток на всех не хватало, и не выходили мы из этой кухни весь день — сидели с «Мухоморами», пили вино и кофе, пели песни, «Мухоморы» читали нам стихи и рассказывали, как за ними охотятся служащие ведомства т. Андропова. «Мухоморы» были отличными ребятами, вернее, уже не ребятами — это были взрослые, серьёзные люди, художники и поэты, писатели и фотографы — и нам с ними было так же интересно и весело, как и год назад. Расстались мы уже под вечер и часа полтора добирались до квартиры Рыженко — новогодней ночью мы перенеслись на другой конец Москвы.

Ещё поднимаясь по знакомой уже лестнице, мы услышали весёлый шум и поняли, что обещанное нам «продолжение банкета» — это не праздные слова. Войдя в квартиру, мы не могли не порадоваться — стол был накрыт ещё богаче, чем вчера, гостей было ещё больше, но состав их был другой — это была вторая партия. Я подозревал, что и вчерашняя, первая партия была сегодня у кого-нибудь в гостях — компании в праздничные дни здесь мигрировали с одного места на другое, по нескольку суток исчезая из дома.

— А-а-а, панки пришли, — закричал Серёжка, перекрывая общий шум.

Гости с любопытством уставились на такую диковину, а нам уже было всё равно — панки, так панки. Настолько нас увлекло московское беспредельное веселье, что мы полностью расслабились и отдались течению праздника — пусть всё идёт, как идёт.

Один из гостей, огромного роста толстый человек со страшной чёрной бородой, вдруг вскочил и побежал к дверям. Пролетев мимо нас как гигантский снаряд Жюля Верна и, слава Богу, никого не зашибив, он сорвал с вешалки дорогую шубу и загрохотал по лестнице вниз. «А нас здесь всё-таки ещё побаиваются» — подумали мы, взглянув друг на друга.

— Куда это Вася побежал? — удивился Рыженко. Все недоуменно пожали плечами, мы присели к столу, и праздник продолжился. Вася Макаревич (так звали странного убежавшего человека) вернулся через полчаса — с такой же скоростью, как и при побеге, влетел в квартиру с двумя огромными пакетами в руках. Вася притащил двух здоровенных гусей, две бутылки виски и две — джина. Оказывается, что этот человек был настолько заботлив, что узнав о прибытии гостей из Ленинграда и увидев наши голодные появившиеся в дверях лица, немедленно решил пас подкормить и подпоить, чем и занялся безо всяких промедлений. Всё-таки в Москве более деловые люди. Мы, как и всё Сережкины гости, были так тронуты заботой Васи, что налетели на него со всех сторон, схватили за руки и за ноги, я принялись качать. Сначала, мы качали Васю, потом Вася нас накачивал виски и джином, потом мы опять пели — веселье шло по кругу. Из этого перманентного московского кружения мы вырвались только через два дня — точнее, не вырвались, а с сожалением покинули наших новых весёлых друзей и, в особенности, жалко было нам расставаться с Рыженко, у которого мы получили первые профессиональные уроки сцендвижения, внимания, концентрации и многого ещё, что было нам совершенно необходимо. Ни один из наших ленинградских знакомых рокеров не имел такого музыкального опыта, как Серёжка — он заканчивал консерваторию по классу скрипки и несколько лет уже работал в замечательном ансамбле «Последний шанс», где играл на… впрочем, проще сказать, на чём он не играл — на арфе вот точно не играл, на литаврах не играл… Серёжка обещал устроить в будущем нам большой концерт в Москве, Артём обещал устроить большой концерт, «Мухоморы» обещали устроить большой концерт, Дидуров обещал… Вася Макаревич не обещал ничего, зато беспрерывно кормил птицей и поил джином, и мы вспоминали всё это и не могли прийти в себя от приятных дней, проведённых в Москве, все пятнадцать или шестнадцать часов, в течение которых мы тряслись в неотапливаемом грязном полупустом вагоне знаменитого «шестьсот-весёлого» поезда, везущего нас из Москвы в Ленинград.

Глава 8

Медленно, по верно, сдавал свои позиции ленинградский помпезный рок семидесятых. Неотвратимо накатывала на город Ленина новая волна — и на толчке, и на концертах, и на улицах всё чаще и чаще попадались молодые люди с чубами на аккуратно подстриженных головах, в широких пиджаках, просторных плащах, в фонотеках рокеров появлялись новые пластинки «Дюран-Дюран», «Стренглерз», «Адам энд зе Энтс», последние надежды волосатых — «Лёд Зеппелин» и «Кинг Кримзон» тоже подложили им изрядную свинью — Роберт Плант принялся одну за другой выпускать пластинки с совершенно новым, современным звучанием, а Фрипп начал играть уже абсолютно безумную музыку, которая не соответствовала вялым вкусам юношей в принципиально рваных джинсах и с принципиально немытыми волосами. Уходили в прошлое грязные заплаты, бахрома, всякие «фенечки» — «пацифики», повязочки, наклеечки и нашивочки, вся мишура, весь мох и вся плесень, которыми обросли любители «тяжеляка», всё это не привлекало уже к себе молодые горячие головы. Да и сами эти головы из безумных и горячих постепенно становились, трезвыми и холодными. Плюясь и ругаясь убегали из моего дома захожие волосатые гости, проклиная «диско», которое слушали тогда мы с Витькой. Под «диско» последние могикане «Свит Фридом» подразумевали Игги Попа, Боуви и Яна Дюри. Нам уже давно неинтересно было общаться с этими бедными людьми, не прочитавшими за всю свою жизнь ни одной книги, кроме «Мастера и Маргариты». «Булгаков — это в кайф» — говорили они, мечтательно прикрыв глаза. «А совдеп — не в кайф»… «А что ещё в кайф?» — спрашивали мы. «„Пинк Флойд“ ранний в кайф. А поздний — не в кайф. И диско — не в кайф»… «Гребенщиков продался истеблишменту, — говорили они. — Не в кайф». Мы терпеливо слушали эти глубокомысленные рассуждения. «В костюме стал выступать, в пиджаке. Не в кайф». «А идите-ка вы в жопу с вашим кайфом» — говорили мы, заканчивая беседу. Уходили, уходили раздолбайские пассивные семидесятые, пришли уже холодные, математически выверенные, компьютерно-чистые и активные восьмидесятые. «Ревущие восьмидесятые», — как сказал Б.Г.

Гена Зайцев не утонул в болоте агонизирующего хиппанства, выплыл и, на удивление всему Ленинграду, преобразился — даже цвет лица у него стал здоровее. Волосы, правда, он не состриг — но я уже говорил, что длина волос не имеет, в принципе, значения, мы уже стали чуть-чуть умнее и смотрели не только на волосы, но и на то, что под ними. У Гены стали появляться новые, ранее никогда не переступавшие порог этого дома люди — в кожаных куртках, строгих костюмах, с узенькими галстучками, с короткими стрижечками… Тьфу, ты, опять я о волосах! В тёмных очечках, я хотел сказать. Гена проявлял живой интерес ко всему новому, не забывая, однако, и старого, но я тоже люблю «Джетро Талл» семидесятых и это не мешает мне торчать от «Клэш» и «Оркестровых Манёвров», и в квартире Гены — рассаднике пацифизма, как говорил его участковый милиционер, зазвучали новые голоса.