Эхо фронтовых радиограмм (Воспоминания защитника Ленинграда) - Головко Василий Афанасьевич
Окопы фашистов проходили по возвышенности. Им было и сухо, и нас видно, как на ладони. Десятки раз нашим командованием предпринимались атаки с целью выхода на возвышенность, но оборона у врага была крепкой, глубоко эшелонированной. Но однажды…
Раскололось туманным утром небо от взвившихся снарядов «Катюш», вздрогнула земля от разрывов и затянуло захваченные фашистами высоты огненным дымом. Зашевелилась наша оборона, рванулись вперед люди, техника, лошади. Потянулись ниточки пулеметных трасс, схлестнулись над полем боя, над головами бойцов. Ни встать, ни в землю зарыться, кругом болото. Одно спасение — вперед!
И мы сделали этот решающий рывок, хотя и заплатили за взятые у фашистов сухие окопы дорогую цену. Когда весной сошел снег, на этом болоте еще подолгу белели пятна. Но это был не снег, как нам казалось поначалу, это были белые маскхалаты погибших защитников Ленинграда…
«Красный Бор» был взят. Передовые роты закрепились на возвышенности и чуть ли не из последних сил отражали яростные контратаки фашистов. В поселке не было клочка земли, не перепаханного взрывами. Во второй день обороны над Красным Бором появилось 34 «юнкерса» и начали совершать заход за заходом. И если люди уже успели зарыться в землю, то лошади и техника пострадали больше всего. Зрелище было ужасным.
Мы ждали ночного, решительного штурма фашистов. Ждали и готовились стоять насмерть.
Связистам-линейщикам доставалось тогда больше всех. От непрерывных артобстрелов и бомбежек рвались особенно те нитки, что связывали штаб с передовыми подразделениями. Устранение каждого обрыва требовало от связистов и душевного и физического перенапряжения. Сквозь болото, под непрерывным огнем, быстро отыскать обрыв, срастить и бегом назад, чтобы тут же выйти в другом направлении. Мы понимали, что без надежной связи бой не выиграешь и старались из последних сил.
Большинство бойцов роты связи были девушки. Даже сейчас, через десятки лет не устаешь удивляться, какую тяжесть несли на своих хрупких плечах эти 19—20-летние защитницы города Ленина.
Будто сейчас вижу вбежавших в землянку Аню Жукову и Веру Башмакову. Мокрые, перепачканы грязью, еле на ногах держатся, а на лицах улыбки: связь восстановлена! Вижу, как растирают посиневшие от холода руки, как жмутся к своим подругам, чтобы хоть чуточку согреться, но землю опять сотрясает очередной артналет, и трубка командирского аппарата безжизненно замирает…
Не дожидаясь приказа, Вера и Аня взваливают на плечи тяжелые металлические катушки, телефонные аппараты и уходят в ночную мглу, то и дело озаряющуюся вспышками разрывов.
Оставшиеся в землянке ведут свою работу, но все мы напряженно ждем весточку от девушек — они ушли в самое пекло.
Наконец аппарат затрещал, и в трубке пропел знакомый голое Веры: «Как слышно, мальчики?» Теперь мы уже стали ждать возвращения девушек. И вдруг опять обрыв. По существующему порядку, связист, устранявший обрыв, должен на обратном пути время от времени прозванивать линию. И действительно, минут через пятнадцать аппарат дзынкнул. Телефонист плотно прижал трубку к уху — снова загрохотали разрывы. Потом посмотрел на нас, зажал ладонью микрофон, словно боялся, что его слова кто-то услышит, и с недоумением сказал:
— Девчат накрыло снарядом… Аня убита, Вера ранена в ногу. Двигаться не может.
Мы не верили… Аня, этот голубоглазый жизнерадостный человечек, неутомимая в работе и шутках, любимая всеми за доброту и отзывчивость. Аня — убита? Представить, что она никогда больше не войдет в наш блиндаж, было выше всяких сил.
— Радисты Чапко, Муравьев, Смирнов и Головко — на линию! — скомандовал помощник командира извода сержант В. Афонин. — Возьмите носилки…
Припадая к земле, проваливаясь в залитые водой воронки, под непрерывным обстрелом, ориентируясь в кромешной темноте только по бегущему сквозь кулак проводу, мы спешили к нашим девочкам. Мы все еще надеялись, что Вера ошиблась, что Аня жива.
При одной из перебежек Муравьев был ранен: пуля выше колена пробила насквозь ногу. Перевязали его и снова вперед. У меня размоталась и потерялась обмотка. Снег беспрерывно забивался в ботинок.
…Вера лежала лицом вниз, мы ее увидели при свете ракеты. И сразу обожгла мысль: неужели и Вера? Перевернули на спину, расстегнули телогрейку. Слава богу, жива! Просто потеряла сознание. Попытались переложить на носилки — но что это? Провод не отпускал ее. Девушка была надежно привязана к линии…
Позже, придя в сознание, она рассказала, что после взрыва бросилась искать Аню. Наткнувшись на нее, сразу поняла — Аня убита. Перевязала ногу и к проводу: цел ли? Нитка связи была разорвана. Ползая по грязи, Вера нашла один конец и, чтобы не потерять его, привязала провод к здоровой ноге. Потом начала искать второй конец. И, когда уже почти отчаялась найти — вдруг нащупала провод. Стала тянуть оба конца, чтобы срастить нитку, но силы уже покидали девушку, сказывалась боль и потеря крови. Тогда она снова привязала к ноге возле колена сперва один провод, потом натянула его и привязала к ноге второй. Зачистила концы, срастила, подключила аппарат, сообщила о случившемся и потеряла сознание.
Мы их обеих несли на одних носилках. Худенькие, хрупкие, только и весу, что от намокших телогреек. Двигались осторожно и молча, как в кошмарном сне. Казалось, вот сейчас они встанут, отряхнутся и скажут, неотразимо улыбнувшись: «Спасибо, мальчики…»
Веру Башмакову мы занесли в землянку к санитарам, Аню на рассвете похоронили в одной из воронок.
Когда была частично прорвана блокада Ленинграда и стало возможным сообщение с «большой землей» по узкому коридору вдоль Ладожского озера, 14-му укрепрайону поручили оборону этого коридора. В городе Шлиссельбурге был создан оперативный пункт управления и для радиосвязи его с батальонами на этот пункт направили меня, Лешу Чапко, еще двух радистов.
Прибыли мы в Шлиссельбург ночью, разместились в какой-то заброшенной землянке, наладили связь через две линии фронта со штабом укрепрайона и с батальонами, доложили об этом руководителю оперативной группы — первому помощнику начальника штаба УРа (ПНШ-1) капитану Семенову Василию Викторовичу. С ним мы уже не однажды встречались раньше, и теперь я был рад работать под его началом.
Семенов производил впечатление этакого простоватого мужичка. Среднего роста, худощавый, белобрысый, немного сутулый, с живыми, умными глазами, весьма подвижный, смелый в принятии решений. Характерной чертой Семенова было уважительное отношение ко всем: и начальникам, и подчиненным. Он всегда был в движении, куда-то звонил, отдавал приказания, докладывал обстановку. Казалось, что Семенов — центральная фигура в укрепрайоне.
В Шлиссельбурге нам пришлось встречать новый год. Никаких празднеств у нас, конечно, не было, сидели у рации с наушниками на голове, выполняли обычную работу. Леша Чапко пробовал тренькать на гитаре, с которой не расставался на фронте. Этот черноволосый паренек, небольшого роста, худощавый, голос приятный — баритон, любил под гитару напевать песенки. Особенно у него хорошо получались песни, которые исполнял Марк Бернес. Да и пел-то под Бернеса и чем-то был похож на него. Мы подпевали «Шаланды полные кефали, в Одессу Костя приводил», а также «Темная ночь».
После полуночи к нам в землянку вваливается офицер и говорит:
— Ребята, капитан Семенов просит радистов спеть в честь Нового года песенки. Кто-то из вас, кажется, имеет гитару.
Наши взоры обратились к Алеше Чапко. Он пожал плечами, смутился, а затем обратился ко мне:
— Васька, пойдем вдвоем, мне одному не вытянуть песни, да и как-то неудобно.
Я передал наушники другому радисту, и мы вдвоем с Чапко пошли к Семенову. В штабной землянке нас встретили бодрыми приветствиями. Здесь были, кроме Семенова, еще несколько офицеров. Накурено, на столе скромные закуски из консервов и какие-то напитки. Для начала нам преподнесли по 100 граммов водки, мы закусили. Леша начал настраивать гитару, а затем мы в два голоса спели «Темную ночь». Все сидели тихо, опустив головы, а когда мы закончили песню, раздались аплодисменты. В эту ночь мы пели еще некоторые песни, а нас все просили и просили продолжать. Конечно, выступать с песней — приятное занятие, как для исполнителей, так и для слушателей, и мы с вдохновением выполняли просьбы. Под утро вернулись в свою землянку.
