Эхо фронтовых радиограмм (Воспоминания защитника Ленинграда) - Головко Василий Афанасьевич
Отец Нины работал инженером на торфозаводе, и вскоре его перевели куда-то на другое предприятие, и Нина уехала навсегда. Ее отъезд я сильно переживал, тосковал по ней, она не выходила из моей памяти всю жизнь.
В техникуме мне нравились девушки, но, видимо, из-за моей бедности я не ухаживал и не влюблялся. Думаю, что именно моя скромная одежонка, весьма скудный бюджет угнетали мою психику и не позволяли такую роскошь, как иметь «свою» девушку, проводить с ней досуг. На танцы бегал, но там ты никому ни чем не обязан, пригласил, потанцевал, отвел на место, а на другой танец можно приглашать другую. Очень болезненно воспринимал отказ девушки при приглашении ее на танец. Мне казалось, что отказ следовал именно из-за моего скромного одеяния. После такого отказа шел в угол и пропускал несколько танцев. Затем внимательным взглядом высматривал кого пригласить. Выбирал похуже, думал, вот эта не откажет, однако, и эта, неказистая, тоже не шла танцевать, и вечер надолго был испорчен. Но такое случалось нечасто. На танцы ходили компанией в 2–3 человека парней, и поэтому было весело.
Уже много позже, когда мы ворвались с боями в Эстонию, мне попалась книга Отто Венингера «Пол и характер». Я ее с интересом «проглотил», даже выписки сделал. Автор доказывает, при каких обстоятельствах возникает любовь, притяжение полов. Один из его постулатов сводится к такой сути: если тебе очень нравится девушка, то и ты ей нравишься! Поэтому в послевоенное время я приглашаю на танец самых приятных для меня женщин и почти никогда не ошибаюсь: идут танцевать с улыбкой.
Но вернемся в Красный Бор. Постепенно у меня возникла любовь к Кларе. Не знаю, было ли уже такое чувство, но встречи наши, хоть и короткие, проходили приятно. Дальше поцелуев наши отношения не заходили, но каждый раз я со сладостным состоянием ожидал встречи. Фронтовая дружба продолжалась недолго, пути-дороги наши разошлись, связь мы потеряли. У меня остался лишь ее ленинградский домашний адрес.
Первая юношеская любовь остается на всю жизнь. После войны я разыскивал Клару, много раз ходил на ее квартиру, но жильцы отвечали, что ничего не знают.
В 70-е годы фронтовиков потянуло к встречам, и вот мы начали разыскивать однополчан, сообщая в газетах и по радио о месте встречи. Многих разыскали, но Клара не откликалась. Готовясь к 50-й годовщине Победы, я опубликовал в газете «Ленинградская правда» сообщение, что разыскивается однополчанка Клара Васильева, проживавшая до Великой Отечественной войны на Мытнинской улице. Раздался телефонный звонок:
— С вами говорит сын Клары Васильевой.
Сын сообщил, что мать имеет фамилию Белобородова, живет в Ленинграде, муж ее умер, передает ее телефон. Я набираю номер телефона и слышу голос:
— Васенька, дорогой, здравствуй! Сын сегодня прочитал в газете и сообщил мне, собиралась тебе звонить, но ты меня опередил.
От неожиданности я растерялся. Встречаясь с однополчанами на 9 мая, я видел, как постарели люди, особенно женщины. Вали, Кати, Нины, Саши стали старушками, и всегда с сожалением думалось— как жестока жизнь, что делает время с красавицами-девушками! Понимал, что нет и Клары Васильевой, и наша встреча лишь разрушит то сладостное воспоминание о фронтовой встрече, о прекрасном чувстве! Долго я оттягивал встречу, но вот на 9 мая назначена встреча наших ветеранов в музее «История укрепрайонов Ленфронта» при школе № 508 на улице Ленсовета, который возглавлял ветеран Анисимов Николай Иванович. Мои ожидания подтвердились. Клара Васильева и Белобородова Клара Петровна — не одно и то же. Однако радость встречи была неподдельной. Крепкие объятия, поцелуи, воспоминания о фронтовой жизни. Веселое застолье, концерт, танцы — все, как и положено фронтовикам.
Возвращаясь к войне, надо сказать, что в Красном Бору мы несли большие потери. Не говоря уже о потерях при наступлениях, но и в промежутках мы не досчитывались друзей и товарищей от бомбежек, артобстрелов и пуль. Однажды меня отправили в Колпино получить питание для рации. Дороги между Красным Бором и Колпино день и ночь держались под огнем, и дабы не попасть под снаряд, надо было проявлять особую сноровку. Способов уберечься от снаряда или бомбы было много и фронтовики их хорошо усвоили.
Подходя к участку дороги, где снаряды ложились наиболее плотно, я свернул вправо, переполз железнодорожную насыпь и под ее прикрытием стал пробираться дальше. Мне показалось, что опасное место осталось позади, и я, поставив автомат к кустику, присел по надобности. Вдруг метрах в 20–30 раздался взрыв, и мой автомат, стоявший перед носом, отлетел в сторону. Вскочил, подхватил автомат и бегом вперед. Однако смотрю и не верю глазам: на ложе автомата срез древесины осколком. Подумалось: «Вот так присел!».
Возвращаясь обратно, уже в Красном Бору я попал под обстрел «швырялками» Что это такое? Это когда немцы стреляют металлическими болванками; которые издают противный шипящий звук, а затем, падая на землю, рикошетом несколько раз подпрыгивают. Такая болванка, попадая в цель, мало что оставляет от нее.
Как-то пришел я по служебным потребностям в землянку линейщиков. Начался интенсивный артобстрел, и мы вышли из землянки в траншею. Коля-связист стоит впереди, я сзади него, чуть глубже в траншее. Вдруг перед моими глазами Коля осел и застыл, смотрю, а его грудь располосована осколком, из нее хлещет кровь. Коля скончался сразу.
Были и забавные случаи. Для связи с дальними батальонами, для лучшей слышимости мы поднимали на короткое время антенну на шесте, высотой метров 10–12. Конец антенны закрепляли на проволоке диаметром 0,2–0,3 сантиметра. Идет передача радиограммы, а мы с Грачевым решили посоревноваться, кто из винтовки попадет в провод антенны, прикрепленной к шесту. Конечно, 99 процентов шансов было, что попасть и тонкий провод два-три миллиметра никто не сможет. Но надо же такому случиться: после выстрела Грачева я пальнул, и антенна упала на землю — попал-таки! Конечно, это было случайно, но из землянки выскочил Леша Чапко и орет:
— Не слышно ни черта, где антенна?!
Нам пришлось с Грачевым изрядно потрудиться: опустить шест, прикрепить антенну и снова его поставить. Все обошлось, никого из офицеров поблизости не было, и нашу шалость никто не обнаружил.
Хочу описать одну бомбардировку, которую сам испытал в Красной Бору.
Нас трое. Двигаемся вдоль линии фронта, миновали траншеи, ямы, воронки, вышли на открытую ровную поляну. И вдруг заметили: летят несколько «юнкерсов». Спокойно взираем на самолеты, лежа на спине. Вдруг от самолетов отделяется масса черных точек. Сначала кажется, что точки в стороне. Но вот они быстро приближаются к земле— все ближе и ближе. Впечатление такое, что бомбы летят прямо в наши глаза. Становится жутко! Быстро переворачиваемся лицом вниз, к земле-матушке, впиваемся в нее. Раздаются неимоверной силы взрывы, свистят осколки, на спину и на голову падают тяжелые комья земли, кажется — все, погиб! Проходят секунды, взрывы прекратились, в небе слышен гул уходящих самолетов. Приподнимаем головы — кажись, все живы и даже не ранены, в нескольких метрах — огромные воронки, в два метра глубиной. Встаем, отряхиваемся: пронесло!
Налеты авиации немцев на Красный Бор были постоянными, и мы к ним привыкли. При таких налетах по самолетам открывался ураганный артиллерийский и пулеметный огонь, но на моей памяти остался лишь одни случай, когда были подбиты сразу два немецких самолета. Летчики из них выпрыгнули на парашютах и по ним тоже был открыт огонь из винтовок и автоматов — палили все, кто имел в руках оружие. Не знаю, опустились они мертвые или раненые, надо было бежать к месту их приземления, по желания не было.
Приведу пример наших будней в Красном Бору, описанный в газете «Красная Звезда» с моих слов.
Ни обстрелы фашистской артиллерии, ни бомбежки, ни свистящие пули над головой — ничто так не угнетало людей, как эта болотная вода и грязь, преследовавшие нас всегда и всюду. Промокали ноги, шинели, сырость, казалось, заползала под кожу. И это не день, не два, а многие месяцы под огнем врага.
