Судьба Блока. По документам, воспоминаниям, письмам, заметкам, дневникам, статьям и другим материала - Немеровская О.
– Вот и прекрасно: пусть будет же – «акмэизм».
Вызов принял он: и впоследствии «акмэизм» появился действительно…
А. Белый
Все были жрецами Диониса. На этом Парнасе бесноватых Блок держался как «Бог в лупанаре» (название стихотворения Вячеслава, обращенного к Блоку). Но душа его была уже в театре, что означало победу в нем лирики над эпосом, ночи – над солнцем, мистики – над революцией.
С. Городецкий
А вот, кого опять я понял, это – Вяч. Иванова. Перед его отъездом в Москву (ночью, когда ты ехала в вагоне отсюда), мы говорили долго и очень откровенно. Он совсем уж перестает быть человеком и начинает походить на ангела, до такой степени все понимает и сияет большой внутренней и светлой силой.
Письмо к матери 1 /IV 1908
В 1-м часу мы пришли с Любой к Вячеславу (Иванову). Там уже – собрание большое. Кузьмин (читал хорошие стихи, вечером пел из «Хованщины» с Каратыгиным [51] – хороший какой-то стал, прозрачный, кристальный), Кузьмины-Караваевы [52] (Е. Ю. читала стихи, черноморское побережье, свой «Понт»), Чапыгин, А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; стихи чем дальше, тем лучше). Сюннерберг [53], m-eur Reau, Аничков. Вячеслав читал замечательную сказку «Солнце в перстне».
В кабинете висит открытый теперь портрет Лидии Дмитриевны работы М. В. Сабашниковой – не по-женски прекрасно.
Все было красиво, хорошо, гармонично.
Дневник А. Блока
Вяч. Ив. Иванов – такой же грешный человек, как все, со всеми ошибками, падениями и слабостями. Но скажу одно: в то время как иные блудили, блуждали и окончательно заблудились в трех соснах, он один, можно, гордясь им, сказать, с честью вышел из тяжкого положения.
Его отношения с Блоком – такие же, как со многими иными у А. А.: сначала сближение, потом охлаждение.
В. Н. Княжнин
5 января 1912 г.
Мысли о Мережковском и Вячеславе Иванове. Мережковские для меня очень много, издавна, я не могу обратиться к ним с воспоминательными стихами, как собираюсь обратиться к Вячеславу (Иванову), с которыми теперь могу быть близким только через воспоминание о Лидии Дмитриевне.
Дневник А. Блока
17 апреля 1912 г.
У В. Щванова] надо, кажется, понять это ясно, душа женственная; и деспотизм его – женский (о личных отношениях к нему – «роман», а не дружба, не любовь).
Дневник А. Блока
Вячеславу Иванову
18 апреля 1912 г.
Глава десятая
Театр Комиссаржевской
Театр, это нежное чудовище, берет всего человека, если он призван, грубо выкидывает его, если он не призван. Оно в своих нежных лапах и баюкает и треплет человека, и надо иметь воистину призвание, воистину любовь к театру, чтобы не устать от его нежной грубости.
В конце 1905 года я предложил Александру Александровичу разработать в драматическую сцену тему его стихотворения «Балаганчик» («Вот открыт балаганчик»). Я просил у него эту вещь для альманаха «Факелы», который я в то время подготовлял к печати.
Г. Чулков
М. Добужинский. Шмуцтитул к лирической драме «Балаганчик».
1906 г.
Включаю после «Балаганчика» Блока в священное число семи современных поэтов: Сологуб, 3. Гиппиус, Бальмонт, я, Вяч. Иванов, Белый, Блок – вот эти семь (в политике это называется гептархией).
Письмо Брюсова к Перцову от 5/IV 1906 г.
Более чем какой бы то ни было род искусства театр изобличает кощунственную бесплотность формулы «искусство для искусства». Ибо театр – это сама плоть искусства – та высокая область, в которой «слово становится плотью». Вот почему почти все, без различия направлений сходятся на том, что высшее проявление творчества есть творчество драматическое.
А. Блок. О театре
Мы – символисты – долгие годы жили, думали, мучились в тишине, совершенно одинокие, будто ждали. Да, конечно, ждали. И вот, предреволюционный год, открылись перед нами высокие двери, поднялись тяжелые бархатные занавесы – и в дверях – на фоне громадного белого театрального зала – появилась еще смутная, еще в сумраке, не отчетливо (так не отчетливо, как появляются именно живые) эта маленькая фигура со страстью ожидания и надежды в синих глазах, с весенней дрожью в голосе, вся изображающая один порыв, одно устремление куда-то, на какие-то синие, синие пределы человеческой здешней жизни. Мы и не знали тогда, кто перед нами, нас ослепили окружающие огни, задушили цветы, оглушала торжественная музыка этой большой и всегда певучей души. Конечно, все мы были влюблены в Веру Федоровну Комиссаржевскую, сами о том не ведая, и были влюблены не только в нее, но в то, что светилось за ее беспокойными плечами, в то, к чему звали ее бессонные глаза и всегда волнующий голос.
