Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗

ментариев, у Набокова тоже что-то.

М. Н.: Дуэли допустим… Ну, дуэлями я вообще очень давно интере-

суюсь, потому что дуэли – это ярчайшее проявление нашего националь-

40

ного характера. Мы сразу к высшему суду, к богу. Мы жуткие максимали-

сты, безбашенные. Еще одно, чтобы понять: я имею право судить Евгения

Онегина на дуэли, если знаю, что более жестокой дуэли, чем русская ду-

эль, нет нигде. Французская дуэль – просто детские игрушки. И то, что

он на это пошел, хотя можно было разрулить ситуацию… Но он на это

не пошел. А масса людей этого не знают, и даже более того, считают это

неинтересным…

Я, например, все, что касается описания природы, считаю безумно

важным. Чувство, которое движет текст, должно иметь объем. И, скажем,

когда  после  этого  я  читаю  телеграфную  прозу,  кажется,  что  там  ника-

ких чувств нет. Там что-то иное. И когда увозят Хемингуэя из Парижа

(женщина более богатая отняла его у менее богатой), мне ужасно труд-

но собрать себя в кулак и сочувствовать этому человеку. Но когда Бунин

целыми кусками дает описания не важно, чего, накал этого описания со-

ответствует накалу этого чувства.

После всего этого очень интересно, скажем, вот что: большинство

людей, когда читают «Евгения Онегина», читают его как роман о любви.

И имеют на это полное право. Самое интересное – читать «Евгения Оне-

гина» как вещь про Пушкина. Про Пушкина там очень много.

Ю. К.: Давай  отвлечемся  от  Пушкина  на  минуту,  вернемся  к  За-

болоцкому. Есть такой Михаил Ардов – сын Виктора Ардова и Ирины

Ольшевской. У него есть книга о Булгакове. О «Мастере и Маргарите»,

который мы с тобой не любим. Я не люблю его благодаря тебе. Ты на-

учила меня любить и не любить какие-то вещи. Он пишет такую вещь:

булгаковские романы [особенно «Белая гвардия», очень хороший роман]

относятся к числу последних романов, написанных теми, кто был дворя-

нами. Там есть та самая вибрация, дрожь и сила поколений. В XX веке

русский роман умер. Сейчас перенесем все это на Заболоцкого. Ведь это

же совсем другое поколение, другая антропология. Но тем не менее За-

болоцкий – поэт.

М. Н.: Ой, да что ты, конечно. Я, скажем, не люблю про некрасивую

девочку23.

Ю. К.: Я тоже не люблю. Про девочку, про актрису.

М. Н.: Но где красавец Соколов – это жутко интересно. Монголия,

где они идут, где степная сила, и странно, что они не такие, и тем не ме-

нее… Монгольские стихи мне очень понравились.

Ю. К.: Да,  монгольские  стихи  хорошие.  Это,  наверно,  потому  что

он  писал  про  культуру,  которую  не  знал.  Всегда  легко  работать  на  пу-

23 Н. А. Заболоцкий. «Некрасивая девочка».

41

стом материале. Такой вопрос: как ты справедливо сказала, справедливо

и  точно,  Ахматова  своей  такой  позой  охраняла  дворянскую  традицию,

а она вообще существует, эта традиция? Я имею в виду не в чистом виде

дворянскую культуру, а ту культура словесности, которая была в XVIII,

XIX, XX веках.

М. Н.: Я  уже  неоднократно  об  этом  говорила.  Последняя  золотая

проза – это Ким. Еще Казаков. Вот хорошая проза. Что касается Анатолия

Андреевича Кима, я с ним знакома и лично общалась. Но мне не нравит-

ся его «Белка»… Он тогда приехал в Москву, ему было безумно сложно,

бедный корейский мальчик.

Ю. К.: Очень доверчивый.

М. Н.: Ему нужно было доказать, что он умеет так же, как они. Как

Набоков.

Ю. К.: Ким уехал в Казахстан…

М. Н.: Да, Ким Москву не любит и не уживается там. В Киме по-

трясает вот что: уважение к дистанции. Сейчас у нас этика такова: сра-

зу на ты, сразу – свои в доску, даже не панибратство, что-то хуже. Он

же дистанцию уважает и не переступает. В конце концов, я не помню,

как я сформулировала этот вопрос, но там что-то такое было… И в этом

слышна древняя кровь и высокая порода.

Мы тут с ним ходили по городу, я ему рассказывала про всякие кам-

ни, и он уже потом сказал: «Как это я ничего этого раньше не слышал?!»

Я ему: «А где Вы могли это слышать? В Москве этого не слышно. То, что

Вы слышали, было слышно там, на Сахалине, но этого уже не слышно

в Москве». И я не такой ему близкий приятель, чтобы сказать, что я бы

на его месте вернулась. На мой ум, то, что сделало его классным про-

заиком, – кровь и Сахалин, полная неподвластность штампам, которые

существуют.

Человек приезжает в Москву начинает доказывать, что он так тоже

может. Не надо даже брать весь этот бизнес от литературы. Тот же това-

рищ Акунин, который сейчас считается большим писателем, там сразу

все понятно – сколько будет трупов, сколько чего. Все дозировано. Тот

же Мураками. Их отличает только то, что они культурные люди, особо не

наглеют. Кима это просто не может коснуться, это о него, как о камень,

разобьется. Его рассказы «Луковое поле», «Шиповник и роза» – это по-

следняя золотая проза. После этого великой русской прозы я не читала.

Ю. К.: Что это? Натура или свойство таланта?

М. Н.: Если говорить про Кима, я сказала, что это – его Сахалин, это

его кровь.

Ю. К.: Его натура… К Заболоцкому.

42

М. Н.: К Заболоцкому. Вот, например об иволге: « И тогда в моем 

сердце разорванном / голос твой запоет»24. Эта его вписанность в круго-

ворот природы совершенно та же, но масштаб ее уже иной. То же в «Мож-

жевеловом кусте» –  «Да простит тебя бог, можжевеловый куст!» Я уже

не знаю, какой масштаб у этого бога.

Ю. К.: Ты  посмотри,  он  ведь  отступился  от  концепции  «приро-

да – лаборатория». После тюрьмы и ссылки он ведь стал более челове-

ком. Раньше бог был просто ходячим концептом. Что такое обэриуты?

Это концепция ломать язык по таким и таким правилам. Это не великий

Хлебников, который просто писал, говорил так, потому что по-другому

не мог говорить. Потом тюрьма, тюрьма жестокая, его избивали, мучили,

довели до психиатрической лечебницы. Потом он ссылку прошел, полу-

чил  сто  километров  от  Москвы  и  минус  восемьдесят  городов.  Просто

стал человеком. Потому что на волне того техницизма…

М. Н.: Да, увлеченность была совершенно искренняя.

Ю. К.: Он стал человеком. И стал русским.

М. Н.: Насчет  тюрьмы  не  знаю.  Я  об  этом  знаю  немного.  Самый

близкий мне человек с таким страшным опытом – Костя Белокуров. Все,

что с ним произошло, произошло не в результате тюрьмы. Он такой есть,

у меня было ощущение, что тюрьма лишь немного что-то в нем попра-

вила. Еще одно: человек молодой, который верит искренне, что люди во-

круг живут так же и тоже верят искренне… Ну, ты посмотри, что вообще

делается  с  глобальными  увлеченностями.  Всякие  хиппи,  сексуальные

революции. Он был такой. Увлеченность была абсолютно искренней, и

я охотно верю, что ему даже нравилось. Мне же нравится, когда Соколов

шагал по падали, это же красиво, это такая страшная поступь. С другой

стороны, это привело к тому, что появилась некрасивая девочка – а это

чистое назидание. Об этом не нужно и говорить.

Ю. К.: А вот об Осипе Мандельштаме. Ты как-то сказала, что он не-

оцененный поэт.

М. Н.: Я и сейчас так считаю. Уровень нашей культуры падает на-

столько стремительно…

Ю. К.: Что так и останется…

М. Н.: Ну,  может,  останутся  какие-нибудь  узкие  круги.  Я  вам  уже

рассказывала, что когда я его собирала, находилось много людей, кото-

рые его ценили, хоть и посадить запросто могли за это. Две мои товарки