Эхо фронтовых радиограмм (Воспоминания защитника Ленинграда) - Головко Василий Афанасьевич
Однажды я слушал «голос» немцев, которые передавали призывы к бойцам Красной Армии. Я знал, что слушание «врага» строго карается. Но в комнате никого не было, я уменьшил громкость и начал слушать.
Прослушивание немецких передач на русском языке строго каралось по закону, и я знал об этом. Однако любопытство, жажда знать ситуацию в мире превозмогли страх, и хотя и редко, но я настраивался на волну противника и прослушивал некоторые передачи.
Ранней весной в Левашово произошел такой эпизод. Дежурил я на радиостанции, день был морозный и ясный, в окно пробивалось солнце, небольшая комната была ярко освещена. Сидел спиной к входной двери и рукой подстраивал на прием рацию. Рядом с «моей» волной, на которой поддерживалась связь, работала мощная глушилка по подавлению вражеских радиопередач. В этом шуме и грохоте я пытался уловить о чем говорят немцы. Вдруг сзади меня появляется, как из-под земли, фигура сержанта и он кричит: «Ага, немцев слушаешь?!» Я смущенно стал объяснять, что глушилка и вражеский голос находятся рядом, на той же частоте, на которой я работаю. Сержант не стал слушать моих объяснений и быстро ушел. Через какое-то время меня вызвали к майору, политработнику. Принял он меня гостеприимно, пригласил сесть и стал спокойно расспрашивать о радиопередачах немцев. Так как из-за мощного глушения можно было уловить лишь отдельные фразы, я ему чистосердечно рассказал, что немецкая радиопередача идет на «моей» волне, вернее рядом, что она постоянно мешает держать устойчивую связь, из передач можно разобрать отдельное слово. Особый упор я делал на то, что специально настраиваться на радиопередачи немцев я не собирался и не делал этого.
Майор оказался разумным человеком, В конце нашей беседы посоветовал никогда не пытаться настраиваться на волну немцев и слушать их передачи, так как фашисты ведут враждебную нам пропаганду.
В моей жизни, в сложных ситуациях, много раз встречались хорошие люди, которые помогали мне выйти из этих ситуаций. За время войны я знал много случаев, когда радисты «погорели» на прослушивании немецких радиопередач: для многих из них это закончилось штрафными батальонами, для других — тюрьмой.
Осмысливая случай в Левашово много лет спустя, я понимаю, что беседа с майором и для меня могла закончиться штрафным батальоном. Но майор видел исхудавшего от голода еще неопытного, не «оперенного паренька», и, видимо, пожалел меня, отнесся по-отечески.
Описывая события в школе, во время блокадной зимы 1941–1942 гг., я не стал останавливаться на повседневных буднях. Например, как горел на углу Суворовского проспекта и улицы Красной конницы расположенный рядом с ЛВШРС в большом сером здании с бетонными колоннами военный госпиталь. Нас, курсантов, ночью подняли по тревоге и бросили спасать раненых из горящего здания. Часто нас направляли на разборку разбомбленных на территории школы и близ расположенных улиц домов, расчистку завалов улиц и проездов.
Был я в то время молод и неопытен, но каким-то «шестым» чувством понимал, что самое страшное в городе произойдет весной, когда прекратятся морозы и наступит тепло. Ленинград был забит трупами умерших от голода, это я видел своими глазами и знал из рассказов других. Трупы валялись на лестничных клетках домов, в квартирах, на пустырях, на улицах, в разных укромных местах. Было лишь одно успокоение — все трупы заморожены! Но по весне начнется их разложение, произойдет эпидемия заразных болезней и все мы погибнем!
Надо отдать должное ленинградским властям и их руководителям — они, видимо, тоже хорошо понимали эти опасности и не дожидаясь оттепели начали уборку трупов. В моей памяти сохранилось такое видение. Движется по Суворовскому проспекту огромная грузовая бортовая автомашина, груженная замороженными голыми трупами. Тела аккуратно сложены, как дрова, рядами. Один ряд головами наружу, другой — ногами наружу. И так эти ряды поднимаются выше бортов автомобиля на метр или метра полтора. Наверху, на трупах сидят несколько живых людей, это рабочие по уборке трупов. При движении волосы на головах трупов развеваются по ветру. Такие сцены были повседневным явлением.
Многие дни и ночи замороженные трупы куда-то увозили, и мы, курсанты, молча провожали эти рейсы своими взглядами, отрываясь от работы по расчистке проездов от снега и завалов.
Заканчивая описание очень важного для меня периода пребывания в блокадную голодную зиму 1941–1942 годов в Ленинградской военной школе по подготовке радиоспециалистов, я еще должен сказать, что лично для меня это был самый тяжелый период Отечественной войны. На встречах с однополчанами мы редко вспоминаем школу, ибо воспоминания эти очень тяжелые и неприятные.
Знания по радиоделу мы, в основном, получили в начальный период, до декабря 1941 года и ранней весной 1942 года. В это время занятия шли интенсивно, с большой отдачей. Я в декабре 1941 года быстро освоил азбуку Морзе, клепал на ключе как заправский радист. По уровню знаний радистам присваивались три степени: высшая степень — первая, он должен принимать и передавать 18–20 групп в минуту, второй и третьей степени радисты принимают и передают соответственно 16–17 и 14–15 групп. В каждой группе 5 знаков — буквы или цифры — и если умножить 20 на 5, то радист первой степени должен обеспечить прием-передачу 100 знаков в минуту.
Кроме владения техникой приема и передачи на слух радиограмм, радист обязан знать наизусть таблицу сокращенных понятий, принятых в радиообменах. Например, фраза «как меня слышите» передается по радио тремя буквами. И так — несколько десятков сокращенных фраз.
Что касается технических знаний, то за короткое время программа предусматривала изучение общей схемы радиостанции, принцип работы ее, главные узлы, комплектация и т. д. Главное в этих вопросах — радист должен непременно уметь устранять неисправности рации. В боевых условиях это немаловажный факт, ибо выход из строя рации и неумение устранить неисправность грозит потерей связи и потерей бойцов.
В этих записках я мало останавливался на главной задаче школы — подготовке кадров для Красной Армии. Но, думаю, нет необходимости подробно описывать этот однообразный и скучный процесс.
Главные впечатления, которые я пытался воскресить в памяти, это страшные события первой блокадной зимы Ленинграда, 23 февраля 1942 года мне исполнилось 19 лет. Конечно, я не помню этот день, но многие моменты врезались о память, Мрачный город, без света, воды и канализации, одинокие фигуры, закутанные во всякое тряпье и бредущие по городу. Кто-то тянет за собой детские санки, а в санках завернутый в простынь или просто полуголый труп. Куда он тащит этот труп — конечно не на кладбище, ибо кладбище далеко, туда не дойти. Скорее всего он оставит труп в ближайшем переулке. Трупы, трупы, трупы — вот что запомнилось от тех дней. Они валялись везде. Ужас… И неистребимое желание поесть. Трудно, очень трудно передать ощущение голода, когда мозг сверлит только одна мысль — еда. При этом ты находишься в замкнутом пространстве блокадного города, где добыть пищу невозможно никакими путями, обладай ты даже семью пядями во лбу. Как загнанный с клетку зверь, оставленный без пищи!
Не помню в какое только время, но весной 1942 года горожанам и войскам прибавили паек, мы стали получать немного больше пищи, главное — качество хлеба заметно улучшилось. Однако истощение достигло такой силы, что дистрофию первой степени не скоро предстояло осилить. Потребовались еще годы, когда я уже и Эстонии впервые почувствовал, что, наконец, наелся. До этого же сколько бы и какое количество пищи ни потреблял, есть все равно хотелось. Живот выпучен, как барабан, казалось, лопнет от еды, а есть все равно хочется!
Я уже писал, что заключительные дни учебы в школе выпали работой в приближенных к боевым условиям в Левашово, Здесь я окончательно сформировался как специалист-радист, а это формирование было основано желанием быстрее попасть на передовую, где питание, в этом я был уверен, будет достаточным, чтобы насытиться. Я давно заметил, что когда очень хочется, то желания сбываются. Вскорости был произведен отбор нескольких курсантов для отправки на формирование новой части. Прощай, школа!
