Гоголь - Золотусский Игорь Петрович (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений txt) 📗
Буря эта уже настигала Гоголя, она гнала его прочь из Европы, он доживал здесь последние дни. Первые тетради с главами будущей книги он стал отсылать Плетневу в августе 1846 года, последние — в конце того же года из Неаполя.
Гоголю не суждено было видеть события 1848 года в Европе вблизи, но он как бы предугадал их в своей книге. Говоря об издержках европейской цивилизации, он имел в виду именно то, что обнаружило себя в этих событиях, где героический порыв, как считал Гоголь, слишком дорого обошелся народу. От всего этого Гоголь хотел уберечь Россию. «Скорбью ангела загорится наша поэзия, — писал он, — и, ударивши по всем струнам... вызовет нам нашу Россию — нашу русскую Россию, не ту, которую показывают нам грубо какие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую вызывают к нам из-за моря очужеземившиеся русские, но ту, которую извлечет она из нас же...»
На эту Россию он уповал, на ее единственный путь возлагал надежды. То была Россия не католическая, не парламентская, не та, в которое, как говорил Гоголь, будут «править портные и ремесленники» (в это он и вовсе не хотел верить), а обновленная высшим сознанием, противостоящим «нечистой силе». «Уже готова сброситься к нам с небес лестница, — писал он, — и протянуться рука, помогающая возлететь по ней». Греза о лестнице, по которой бог будто бы сходит на землю, прогоняя злых духов (о ней рассказывает Левко в «Майской, ночи»), здесь перенесена на будущее всей России. Но отчего именно ей уготован этот удел? «Никого мы не лучше», -говорит в своей книге Гоголь, — но «нет у нас непримиримой ненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей...»
Он был прав и не прав. Партий не было, и они были. Явленье «натуральной школы», порожденной Гоголем, то есть направления, поддерживаемого «Современником» и Белинским (он вошел в состав новой редакции журнала), ожесточило разногласия. Они не столько обнаруживали себя в художественных сочинениях, сколько в сопутствующих им критиках. Булгарин тут же обругал «натуральную школу» (название это, кстати, принадлежит ему), обвинив ее в подражательности неистовой французской словесности. Ощетинилась против нее и Москва. В писаниях этой школы видели одно отрицание — стало быть, поношение России.
В 1845—1846 годах в Петербурге под редакцией Н. А. Некрасова вышли два тома «Физиологии Петербурга», в 1846 году — «Петербургский сборник». Вступление к первому тому «Физиологии» написал Белинский. Там же была напечатана его статья «Москва и Петербург». В «Физиологии Петербурга» появились очерки В. И. Луганского (Даля), Н. Некрасова, Д. Григоровича, И. Панаева. Это были живые картины — картины с натуры, согретые сочувствием и состраданием к жителям большого города. Героями их были петербургский шарманщик, петербургский дворник, чиновник, фельетонист.
Белинский прямо объявил о причастности этой литературы к гоголевскому направлению. «Гоголь, — писал он, — первый навел всех (и в этом его заслуга, подобной которой уже никому более не оказать) на эти забытые существования...»
В конце 1846 года совершилось еще одно событие: отчаявшийся бороться с убывающим читателем, Плетнев продал право издания «Современника» Некрасову и И. Панаеву. Пушкинское наследие, из которого уже давно выветрился дух Пушкина, переходило в новые руки. Вскоре «Современник» напечатал «Обыкновенную историю» И. Гончарова, «Антона Горемыку» Д. Григоровича, «Доктора Крупова» Искандера (Герцена). Вместе с «Петербургским сборником», где, кроме «Бедных людей» Ф. Достоевского, явились рассказы и повести И. Тургенева, В. Соллогуба, В. Ф. Одоевского, статьи Герцена и Белинского, это был вызов Петербурга Москве.
Москва откликнулась своим «Московским литературным и ученым сборником» (1846, 1847), который стал выходить под редакцией братьев Ивана и Константина Аксаковых и историка Д. Валуева. В «Москвитянине» появились статьи И. Киреевского и А. Хомякова, которые противостояли точке зрения Белинского.
Так что Гоголь со своею книгою, призывающей к миру и объединению, был явно не к месту.
В стане «натуральной школы» (и прежде всего в кругу «Современника») книга эта была принята как измена. Слово «измена» произносилось открыто: Гоголь изменил своему направлению, своим сочинениям. Так считал Белинский. Уже в «Современнике» он напечатал отзыв на второе издание «Мертвых душ», где гневно откликался на просьбы Гоголя (в предисловии к поэме) присылать ему замечания и советы и на объявление Гоголем своей книги «незрелою». Это обращение ко всем людям в России от высших до самых низших Белинский считал ханжеством, «фарсом». И этот «фарс», по его мнению, не был безвинным, ибо грозил «новою потерею» для русской литературы. Напоминая читателю о странных «выходках» Гоголя еще в первом томе «Мертвых душ», он писал: «К несчастию, эти мистико-лирические выходки... были не простыми случайными ошибками со стороны автора, но зерном, может быть, совершенной утраты его таланта...» «Выбранные места» Белинский в том же «Современнике» объявил падением Гоголя.
В то время как «школа» развертывала свои ряды и готовилась к наступлению, «глава» и «учитель», по мнению Белинского, оставлял ее — он позорно покидал войска и отрекался от знамени. Борьбою за чистоту знамени и направления стала борьба Белинского с книгою Гоголя. Нельзя сказать, что все в кружке Белинского думали точно так же, как Белинский. Но он говорил не только от их имени, он уже говорил от имени молодой России, которая жаждала перемен. Гоголь открыто противопоставлял себя этому поколению и обращался к мудрости старших, призывая их дать «выкричаться молодежи» и «передовым крикунам», чтоб потом, по прошествии времени, сказать свое — обеспеченное опытом — слово. Гоголь, как писал Вяземский, круто взял в сторону и повернулся спиной к своим поклонникам.
Произошло это не только в отношении к западникам, по и в отношении к славянофилам. Те тоже были оскорблены — и нападками Гоголя на Погодина (который в одной из статей «Переписки» был назван неряхою, литературным «муравьем», всю жизнь трудившимся и ничего не достигшим, подкупным патриотом — это было сказано под горячую руку, в момент ссоры с Погодиным, да так и оставлено), и отмежеванием ото всех партий, попыткой третейски рассудить и тех и других. Никакое направление не может быть без учителя, без авторитетной фигуры, на которую оно могло бы опираться в глазах всех и которая всеми была бы признаваема. И тут шла борьба за право на Гоголя как на вождя партии. «Казалось, — писал Вяземский, — будто мы все имеем какое-то крепостное право над ним, как будто он приписан к такому-то участку земли, с которого он не волен был сойти». И это была правда. Одни безоговорочно относили его к «натуральной школе», другие — к вождям партии предания (как можно назвать славянофилов), третьи — к хранителям пушкинских традиций (пушкинское поколение), четвертые — к разрушителям их. В это-то кипящее море и бросил Гоголь свою исповедь.
