Гоголь - Золотусский Игорь Петрович (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений txt) 📗

Самому царю Гоголь предлагал вынестись из омута. Он не предлагал на место Николая другого царя. Более того, он хотел сохранить монархический образ правления в России, но таким ли он желал видеть русского монарха, каким тот был?

Вот почему «Выбранные места» (о которых еще до появления их в печати поползли слухи, что они печатаются на деньги правительства и с благословения правительства) не понравились при дворе. Ни слова о них не было вымолвлено, хотя поднес автор дарственные экземпляры всему царскому дому, включая детей. Да и перед печатанием их прочитал наследник. Ведавший изданием «Выбранных мест», Плетнев писал Гоголю, что наследник, может быть, и давал читать книгу государю, но «Государь не пожелал гласности своего участия». Это было молчаливое отстранение и неодобрение, хотя Николай иногда поступал так и в целях тайно поощрить автора.

Тут случай был иной. Поощрять было не за что. Какой-то «Гогель» (царь так и не научился называть Гоголя его настоящим именем) наставлял царя, как царствовать. Как отстающего, хотя и подающего надежды ученика, он ставил царя перед собой и говорил ему: подними глаза на кормщика небесного. Возьми пример с него.

Государственный идеализм Гоголя вырастал из его личного идеализма. Он считал, что если о себе он нашел смелость сказать: я хуже всех, то нет никого в русском государстве, кому бы он не мог указать на его место.

«Мы трупы...» — писал Гоголь, и из числа «трупов» не исключался и царь; мы «выгнали на улицу Христа» — и в этом «выгнали» был повинен и царь. «Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней», — заявлял он, и это относилось к стране, которою правил конкретный монарх. Гоголь говорил о всеобщем омертвении, сне, о «чорте путаницы», который запутал российские дела, и этот чорт, стало быть, действовал при попустительстве царя. Восходя от низов российской лестницы к ее вершине, Гоголь добирался и до царя и в статье «О лиризме наших поэтов», хваля Николая, хвалил его так, что двусмысленно выглядели похвалы, оговоренные недовольством и критикой. Ибо Его Величество был хоть и хороший монарх, но все же не достиг желаемого в его должности совершенства.

Это походило на заигрывания Державина с Фелицею.

Вспоминая, кстати, в этой статье о Державине, Гоголь писал, что Державин «очертывал властелину круг» его деятельности, то есть стоял над царем, давал поученья царю.

Дело Державина, как и дело Карамзина и Пушкина, он продолжал в своей книге. Пушкин, по мнению Гоголя, видел в царской власти ту силу, которая должна бы умягчать закон, а «если сам Пушкин думал так, то уж, верно, это сущая истина». Ссылка на Пушкина была особенно чувствительна. Если Державин очертывал круг деятельности Фелице, то есть Екатерине, а Карамзин давал советы Александру I, то Пушкин, поминавшийся в статье «О лиризме наших поэтов» как главный советчик царя, делал то же по отношению к царю царствующему.

«Там только исцелится вполне народ, где постигнет монарх высшее значенье свое — быть образом того на земле, который сам есть любовь». При всем хорошем отношении к себе император Николай не мог признать в этом образце себя. «Все полюбивши в своем государстве, до единого человека всякого сословья и званья, и обративши все, что ни есть в нем, как бы в собственное тело свое, возболев духом о всех, скорбя, рыдая, молясь и день и ночь о страждущем народе своем, государь приобретет тот всемогущий голос любви, который один только может быть доступен разболевшемуся человечеству, и которого прикосновение будет не жестко его ранам...» «Постигнет», «приобретет» — обо всех этих достоинствах идеального монарха говорилось как о будущих, а не как о настоящих.

«Поэты наши прозревали значение высшее монарха, слыша, что он неминуемо должен, наконец, сделаться весь одна любовь...» Должен, обязан сделаться, но не есть, не сделался — так читались эти строки.

Соединение имен Николая и Пушкина, которого Гоголь в другой статье называл великим человеком, ставя его в один ряд с Суворовым и Петром, и который рад был приветствовать любой жест царя в сторону «падших», было не в пользу здравствующего императора. Он лишь в тех своих проявлениях был «хорош», когда соответствовал пожеланиям Пушкина. «...Пушкина, — писал Гоголь, — остановило еще высшее значение той же власти, которую вымолило у небес бессилие человечества, вымолило... криком о небесной любви..., которая бы все умела простить нам — и забвенье долга нашего, и сам ропот наш...» Глядя себе честно в душу, Николай должен был бы признать, что «ропота» он прощать не научился. И вряд ли собирался этому учиться.

«Оставим личность императора Николая и разберем, что такое монарх вообще...» — замечал как бы между прочим Гоголь, и эта почти невидимая небрежность в обращении с «личностью императора» означала, что и себя Гоголь ставит над ним, что и он «очертывает» тому круг, а когда тот ему более не нужен, отставляет его в сторону.

В полном тексте статьи было сказано еще резче; «Власть государя явленье бессмысленное, если он не почувствует, что должен быть образом божиим на земле». А за «неисполненье» небесного закона «он подвергнется такому же страшному ответу перед богом», как и все смертные.

Страшная месть ожидала и царя.

Цензура поспешила умерить эти опасные замашки и сняла чохом несколько глав книги — «Что такое губернаторша», «Занимающему важное место», «Страхи и ужасы России», «Нужно любить Россию», «Нужно проездиться по России». Но статья «О лиризме наших поэтов» осталась, и, читая ее, царь мог только хвататься за голову и восклицать, как городничий в конце пьесы: «Вот когда зарезал, так зарезал! убит! совсем убит!..»

Среди всех иных должностей в государстве, которые обозревал Гоголь в своей книге, особое место занимает должность поэта, человека, чье слово есть уже и дело его.

О поэте, может быть, более всего написано в «Выбранных местах из переписки с друзьями», поэт — главный герой их, он двигатель народного сознания, вождь его. «Да и как могло быть иначе, — восклицает Гоголь, — если духовное благородство есть уже свойственность почти всех наших писателей?»