Эхо фронтовых радиограмм (Воспоминания защитника Ленинграда) - Головко Василий Афанасьевич
Улизнуть с территории школы было просто. Мы уже знали не одну лазейку. Незаметно через скверик я выбрался на улицу Салтыкова-Щедрина и дошел до Литейного проспекта. Через Литейный мост и одноименный проспект шло интенсивное движение грузового автотранспорта. Как потом я узнал, здесь пролегал один из маршрутов от Ладожской трассы в город. На перекрестке я осмотрелся и пришел к выводу, что можно на ходу вскочить в попутный грузовик и какое-то расстояние к отцовскому дому проехать. Дождавшись, когда очередные грузовые автомобили подъехали с Литейного моста к перекрестку и притормозили, ожидая сигнал регулировщика, я быстро подскочил сзади к одной из машин и ухватился руками за борт. Но подтянуться и перевалить через борт в пустой кузов сил не хватило, а в это время автомобиль тронулся. Я закинул руки в кузов, и борт машины оказался у меня под мышками, а ноги скользили по укатанному на дороге ледяному покрову. Так, повиснув на борту сзади автомашины, я доехал до очередного перекрестка с Невским проспектом. Машина остановилась, и я передохнул. Регулировщик махнул флажком, я снова схватился за борт кузова и помчался, скользя ногами по Загородному проспекту. В голове мелькнуло: «Все в порядке, маршрут автомашины совпадает с моим». Таким манером я доехал до Технологического института. Когда автомобиль остановился на перекрестке, я облегченно вздохнул, отцепился от борта, с онемевшими руками и ногами добрел до тротуара и тут силы покинули меня. Я прислонился к стене, долго стоял, приходя в норму. Мысль, что я почти у цели, придала силы, и я пошел по Международному (теперь Московскому) проспекту в сторону 6-й Красноармейской, куда было рукой подать.
Мое появление в квартире и обрадовало и смутило родителей. Они знали, что в эти дни никого домой из части не отпускают, да и угощать-то меня дома было печем. Увидев меня, тетя Дуся заплакала, заохала:
— Боже ты мой, что же от тебя осталось!
Когда же я снял шинель, она поняла, что я завшивел, и хожу в давно нестиранном белье. Тут же достала отцовское нижнее белье и велела переодеться.
Жилье их по теперешним меркам было весьма скромным: комната десять-двенадцать метров, четырехметровая прихожая и туалет. В соседней комнате жили Васильевы, у них приходилось на трех человек двадцать четыре квадратных метра. Чтобы переодеться, надо было куда-то спрятаться. Но куда? Видя мое смущение, тетя Дуся сказала:
— Раздевайся и переодевай белье, теперь в бане мужчины и женщины в одном помещении моются, так что стесняться нечего.
Когда я снял гимнастерку, а затем нижнюю сорочку и увидел себя голым, был поражен сходством моего тела со скелетом, который еще а школе мы приносили из учительской а класс для занятий по биологии. Мое тело представляло тот же скелет, только обтянутый кожей. Смотрел я на ребра, посчитал их, в центре, на груди — пятачок, сплетение ребер. Хорошо просматривался скелет руки: были видны верхняя и нижняя кость, строение локтя, кисти. Особенно выделялась нижняя половина руки из двух параллельных костей. Волос на теле не было, лишь на голове проступал легкий пушок. Я смотрел на себя в зеркало с удивлением, словно рассматривал постороннего человека: кожа и кости, вот что запомнилось на всю жизнь.
Отец и тетя Дуся не удивились моему виду, так как сами были в таком же состоянии, но они, видимо, регулярно переодевались и видели себя в зеркале, я же в военной школе такой возможности не имел, и вот только здесь представилась возможность переодеться и взглянуть на себя как бы со стороны.
Обратный путь в часть я проделал быстрее, имея уже кое-какой опыт. Явившись в роту, уточнил у ребят, не спрашивал ли кто-либо обо мне. Все в порядке, мое отсутствие осталось незамеченным.
За блокадную зиму 1941–1942 года я отлучался из части домой, думаю, раза три-четыре. Однажды, выбравшись уже известными путями из части, я дошел до Литейного проспекта и на углу стал подкарауливать подходящую автомашину, сильно окоченел. Но вот остановился небольшой грузовик с низкими бортами. Я ухватился руками за борт, перебросил локти. Машина тронулась, и я покатил ногами, уцепившись за борт. Кузов был пуст, но в уголке возле кабины стоял плоский алюминиевый солдатский котелок. Мысль, что в котелке, возможно, имеется какая-либо еда, не давала мне покоя. Напрягаясь изо всех сил, я попытался перевалить в кузов. Где-то у пяти углов, когда машина остановилась буквально на несколько секунд, я собрал остатки своих сил, перевалил через борт и оказался в кузове. Чуть-чуть отдохнув, ползком подобрался к заветному котелку. Чтобы меня не обнаружил водитель машины, двигался в кузове в то время, когда двигалась автомашина.
Наконец добрался до котелка, схватил его за ручку, быстро перекатился по дну кузова к заднему борту, перелез через него и на очередном перекрестке отцепился от этого борта, быстро юркнул в переулок. Ура! Котелок был мой! Я еще не знал, что в нем, но чувствовалась тяжесть. Значит там что-то есть! Забежал во двор, открыл крышку. На дне котелка лежал кусок сырого мяса с костью. Я знал, есть сырое мясо нельзя. А хотелось!
Я был уже где-то недалеко от Технологического института. Там уже рукой подать до квартиры отца на 6-й Красноармейской. С котелком в руке и с радостным чувством (мясо в котелке) я зашагал к дому.
Тут надо сделать отступление. Московский проспект в войну именовался «Международным», а тетя Дуся называла его «Забалканским». Напротив 6-й Красноармейской находился небольшой кинотеатр и скверик. В войну в этом скверике была «барахолка», то есть небольшой базар, где люди меняли «барахло» на продукты питания. (Сейчас на этом месте, за красивой решеткой, сад «Олимпия» — название по одноименному кинотеатру, снесенному после войны). Конечно, на этом базаре мне делать было нечего. Находился в самоволке, добирался к родителям, да еще стянул с автомашины котелок с мясом. Логика подсказывала: надо как можно быстрее действовать по намеченному плану — домой, а затем в часть.
Не знаю, какой леший затянул меня на рынок. Хотелось приобрести алюминиевую ложку. У нас в школе, да и во всех других частях, почему-то было принято иметь не одну, а две и даже три ложки. Ложка выдавалась каждому бойцу как табельное имущество, а вторую ложку приобретали или за деньги или в обмен на курево или хлеб.
Буквально в первые секунды моего появления на базаре встретился патруль — офицер и два матроса. Меня тут же забрали и повели в какую-то близлежащую часть. В караульном помещении обыскали, кроме котелка и мяса, ничего криминального не нашли. Наличие мяса (около одного килограмма) я объяснил так: «Был у родителей, они мне дали кусок мяса, в части хотел его сварить в печке и покушать».
Меня под конвоем отправили в комендатуру города. Она размещалась там же, что и теперь, на Садовой улице, недалеко от Невского проспекта. В комендатуре города снова обыскали, сняли ремень и посадили в камеру. Через несколько часов из камеры вывели, и вооруженный солдат с винтовкой наперевес увел меня в свою часть. Я иду впереди с котелком, в шинели без пояса, за мной в двух шагах с винтовкой наперевес идет солдат. Переулками вышли на Литейный, а затем свернули на улицу Некрасова. Постепенно мы с солдатом разговорились. Я стал просить его отпустить меня.
— Как я тебя отпущу, я должен сдать тебя в твою часть под расписку.
У солдата в кармане шинели лежал конверт с моей красноармейской книжкой и сопроводительным письмом комендатуры. В моей голове начал созревать план побега. Знал, что при возвращении в часть под стражей часового, мне несдобровать: гауптвахта, а может быть и трибунал.
Стал ласково совращать солдата:
— Браток, отпусти меня, ради Бога, мне ведь не поздоровится после того, как ты меня приведешь в часть. Я тебе вот и котелок с мясом отдам.
— Я и так могу это мясо забрать себе, — ответил он.
— Нет, не можешь. Оно же числится в сопроводительной, которая находится у тебя в конверте.
Солдат перекинул винтовку за плечо, полез в карман, открыл конверт, извлек оттуда мою красноармейскую книжку и сопроводительное письмо. Действительно, в письме было сказано, где я задержан патрулем и что у меня обнаружено в котелке.
