От первых проталин до первой грозы - Скребицкий Георгий Алексеевич (книги полностью .TXT) 📗
— Кто? Какие часы? — изумилась бабка Лизиха.
— Ваши, ваши часы! В карман суёт! А я вхожу, увидел. Вот он!
Все обернулись к передней. В дверях стоял Митенька, бледный как смерть.
— Митя мои часы тебе в карман совал? — спросила Лизиха. — Что ты врёшь! Зачем?
— Не знаю. Чтоб вы искать начали. Чтоб подумали — я их взял. Чтобы…Колька остановился, поражённый какой-то мыслью, вдруг даже завизжал от злости: — Он! Он и тогда — Ваське! Он… кошелёк. Васька не брал! Он, он… подлец!..
Все вдруг поняли, о чём кричит Коля. Поняла и Елизавета Александровна.
Она встала и подошла к Мите:
— Говори, зачем часы ему совал?
— Я пошутил, — чуть слышно ответил тот.
— Пошутил? — как-то загадочно проговорила Елизавета Александровна. — И тогда тоже пошутил?
Она вдруг взяла Митю за воротник курточки и стала дрожащими руками расстёгивать.
— Что вы, что вы!.. — залепетал он. Елизавета Александровна вытащила из-под воротника крест на тонкой золотой цепочке:
— Целуй крест, клянись, что не ты кошелёк положил!
Митя весь затрясся.
— Целуй, говорю, и помни: руки-ноги отсохнут, если, если соврёшь!
— Простите меня! — завизжал Митя, бросаясь на колени, схватил руку Лизихи, начал её целовать. — Простите, простите меня! Я больше не буду!
— Подлец! Иуда!.. — заорал в исступлении Колька, готовый броситься на Митеньку.
— Николай, на место! — приказала Елизавета Александровна.
Все разом притихли.
— Встань, Митя, — сказала она взволнованным, но твёрдым голосом. — Не проси! Бог тебя простит. Собери книжки и уходи. Больше ты у меня учиться не будешь.
Митя понял, что просить уже не стоит. Он встал и, опасливо поглядывая в сторону Николая и Бориса, быстро собрал свои книжки и тетрадки.
— До свидания, Елизавета Александровна, — сказал он серебряным голоском, будто ничего и не случилось.
Елизавета Александровна не ответила.
Митя подождал секунду: не простит ли? И, не дождавшись, вышел в переднюю.
Хлопнула выходная дверь.
Все сидели молча, будто придавленные страшной новостью.
Потом Елизавета Александровна обратилась к Коле:
— Сходи к Марье, Васиной матери. Скажи, что Елизавета Александровна её просит сейчас же прийти. Если Вася дома, пусть тоже придёт. Скажи — я очень прошу.
Все мы продолжали сидеть за книгами, но ничего не учили. Да и Лизиха не требовала. Она сидела за столом, облокотив голову на руку, и будто никого из нас не замечала.
Не знаю, сколько времени длилось это мучительное ожидание.
Несколько раз Лизиха даже вставала и выходила в переднюю, послушать не идут ли. Слушала, снова устало садилась в своё кресло.
Наконец послышались шаги. Пришли. В комнату вошёл Коля и следом за ним худая немолодая женщина в поношенном пальто и в платочке.
Она не вошла в комнату, а остановилась в дверях и низко поклонилась Елизавете Александровне.
— Здравствуй, Марья! — сказала бабка Лизиха, вставая навстречу, Проходи, проходи сюда!
— Благодарствуйте. Я и тут постою, — ответила женщина.
Бабка Лизиха подошла к ней и положила руку на плечо.
— Виновата я перед тобой, Марья! — сказала она дрогнувшим голосом. Перед тобой и перед Васей. Не брал он денег, зря мы все на него подумали.
— Зачем все? — тихо ответила Марья. — Мы не думали, мы знаем, что он не вор.
— Грех попутал, уж ты прости! — И она поцеловала Марью в щёку.
— Что ж, бог простит, — ответила та. — Конечно, уж очень тяжко, уж очень прискорбно тогда было! Вася чуть руки на себя не наложил. Э, да чего зря вспоминать! — добавила она.
— Да, да, что об этом вспоминать! — подхватила Лизиха. — Правильно говорится: кто старое помянет, тому глаз вон. А что же Васенька-то с тобой не пришёл? Прикажи ему, чтобы завтра же приходил утром. Скажи: бабушка Елизавета Александровна его ждёт, о нём очень соскучилась.
— Нет уж, благодарим вас, — сухо ответила Марья. — К чему ему сюда идти после такого сраму…
— Да ведь всё же выяснилось! — перебила её Елизавета Александровна. Никто про него и не думает плохо.
— Это верно, — так же сухо ответила женщина. — Только ходить ему на учёбу будто и не к чему. Он уж в переплётную ходит, книги переплетать обучается. Ну и пусть. Всё-таки к делу привыкает, да и копейка в дом.
— Слушай, Марья, — сказала ей Елизавета Александровна, — посуди сама: разве дело, чтобы Васенька так недоучкой и остался? Денег нет, так я же его как учила бесплатно, так и буду учить. Всё по-старому так и останется.
— Нет уж. Мы премного вам благодарны, — отвечала тем же деревянным голосом женщина, — а в обученье его не отдам. Хорошо, что тогда в острог не посадили. Слава богу, цел, невредим Много вами, сударыня, довольны.
— Ну, как знаешь, — сухо ответила Елизавета Александровна, отходя в сторону. — Я же хотела Васеньке помочь.
— Много вами довольны, — повторила женщина Обе замолчали. Елизавета Александровна не знала, что ещё сказать.
— Можно идти мне? — спросила Марья.
— Ступай, если хочешь, — пожала плечами Елизавета Александровна. — Я тебя не держу. Женщина вышла в переднюю.
— Стой, стой! — закричала ей вслед Елизавета Александровна. — Если Васенька всё-таки надумает учиться, пусть когда хочет приходит. Я ему всегда рада. Да постой же ты!
Марья опять появилась в дверях.
Елизавета Александровна встала, подошла к буфету и достала из него горсть леденцов — тех самых, которыми всегда потчевала Митеньку.
— Вот, — сказала она, протягивая женщине конфеты, — передай от меня Васеньке.
— Премного вам благодарны, — поклонилась женщина, не двигаясь с места.
— Бери, бери, не стесняйся! Не тебе даю, а Васеньке.
— Не извольте беспокоиться. Он у нас к сластям не привычен, ещё зубы разболятся.
Обе женщины стояли друг против друга, не двигаясь с места.
— Позвольте мне пойти? — опять спросила Марья. — А то старик у меня один дома. Я ведь только на минутку к вам, как сами наказывали.
И не дождавшись ответа, Марья потихоньку вышла в переднюю. Ушла.
Елизавета Александровна постояла, потом резко повернулась к буфету и швырнула на полку леденцы.
— Хамка, тварь неблагодарная! — раздражённо фыркнула она в пустую переднюю. Оттуда никто ей не ответил.
НЕОТЛОЖНЫЕ ДЕЛА
Наконец-то настали долгожданные зимние каникулы. Как только нас отпустили из школы на праздники, Серёжа в тот же день уехал к своей маме в Москву. А мы с увлечением занялись подготовкой к ёлке. По вечерам мы с мамой доставали со шкафа из передней запылённые картонные коробки из-под старых шляп, стирали сырой тряпкой с них пыль и открывали крышки.
Из коробок весело выглядывал какой-то особый мир — мир праздников. Тускло поблёскивали перепутанные между собой серебряные и золотые нити «дождя», ёлочной канители. Будто сказочные расписные яблоки, лежали укутанные в вату разноцветные стеклянные шары.
А как хороши были ватные зайчики, белки, мишки!.. Как празднично сверкали усыпанные блёстками звёзды! И всё это было забрызгано жёлтыми застывшими капельками воска от свечей. И вся вата, как снег в лесу, усыпана сухой еловой хвоей.
Мы бережно вынимали каждую вещицу и проверяли: в порядке ли нитяная петля, за которую игрушку надо будет прицепить к сучку ёлки. Где нужно, привязывали новые петли. Потом мама доставала стеклянные разноцветные бусы. Добрая половина их оказывалась побитой. Но это нас ничуть не смущало. Такова уж судьба этих бус — ежегодно биться, да так и висеть на ёлке разбитыми, похожими на раскрытые ракушки с серебряной сердцевиной.
— Блестят, и хорошо, — говорила мама, откладывая бусы в сторону.
Наконец с самого дна коробки появился большой ватный дед-мороз. Вид у него был сильно помятый будто заспанный. И неудивительно — попробуй-ка проспи в темноте на шкафу целый год, от елки до ёлки.
Мама бережно поправила на дедушке шапку, мешок с игрушками, который он нёс за спиной, немножко выправила голову, сильно склонившуюся на один бок от долгого лежания. Стряхнула со старика прошлогодние иголки. И дед-мороз снова стал «как молодой», готовый занять своё законное место под ёлкой.
