Давно закончилась осада... (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (книга жизни TXT) 📗
Утром в школе было много разговоров о вчерашнем пари. Спрашивали Колю, правда ли, что выпуклая льдинка дает огонь. Коля не скрывал, что вычитал об этом в книжке. Фрол в разговорах не участвовал. Будто его все это не касалось. Женя тоже не заводил разговора о пистолете, даже не спросил, как отнеслась к нему тетушка. А вообще-то он держался обычно, разговаривал как всегда, по-дружески. Только… только показалось Коле, что Женя иногда слишком быстро отводит глаза. Но, наверно, и вправду только показалось. Немудрено после вчерашнего…
Дома Коля опять водрузил пистолет на стену — Тё-Тани не было.
— Побудь здесь хоть немного, — шепнул он пистолету.
Вещи иногда умеют мысленно разговаривать с людьми. И Коля понимал, что с Фролом пистолет, конечно же, разговаривал. Но сейчас пистолет молчал, глядя вниз длинным опущенным стволом…
А собственно говоря, как он сумеет помочь Коле одолеть его страхи? Не будешь же таскать его каждый раз собой, когда надо идти по темной улице. Да и не ходит Коля один… И боязнь экзаменов пистолетом как прогонишь? Ведь не станешь палить в хрестоматию по греческому языку! И не потащишь его с собой в гимназию!.. Можно взять пистолет разве что в баню, если пойдешь мыться один. Но и там от него какой прок? Стрелять в трюмника Ерофейку, если тот вдруг высунет голову из-за печки? А зачем? И как потом жить, если по своей трусости погубишь безобидное добродушное существо? (Да и нет на свете никаких трюмников!)
А Женин уходящий в сторону взгляд? Словно тому неловко за Колю. Может, и почудилось, а может… Смирный и застенчивый Славутский в вопросах совести всегда чуток, будто магнитная стрелка. Может, и не скажет ничего, а в глазах читается: «Это нехорошо…»
Значит, появилась в их дружбе трещинка? Пускай самая незаметная, а все-таки…
Коля затолкал пистолет за поясок и стал одеваться.
Фрол жил в двух сотнях шагов от Колиного дома, в косой приземистой хате под ярко-рыжей черепицей. Когда Коля подошел, он таскал на сколоченных из трех досок санках закутанную сестренку. Покосился, сказал неловко:
— Вот катаю, пока зима. А то не сегодня завтра все потает… — Санки скребли полозьями то по слежавшейся полоске снега у ракушечной изгороди, то по мерзлой земле.
— Фрол, держи… — Коля рукоятью вперед протянул пистолет.
Фрол уронил веревку, сдвинул на затылок суконную шапку.
— Это… с каких щей?
— Ну, с таких… Все равно он твой. А не мой… Я же чувствую… И тетя Таня не позволяет.
Фрол привычно щелкнул по губе.
— Это ваше с тетушкой дело. Я-то при чем? Что утеряно в спору, то обратно не беру. Может, в Петербурге не так, а у нас это не по закону…
— Да оставь ты Петербург, — с досадой сказал Коля. — Я потому и отдаю… что спор был неправильный. Вот как раз не по закону. Я же заранее знал, что ты проспоришь. Все подготовил. Не было никакого риска.
— Ну, это всегда так и бывает, — усмехнулся Фрол. — Помню, мне Адам говорил: если двое бьются об заклад, один всегда дурак, а другой подлец…
— Значит, я подлец?!
Фрол вдруг сильно смутился.
— Я же не про тебя… Просто поговорка такая. Ну… в ней все же есть кой-какая правда.
— А я не хочу такую правду! Вот и забирай!
Фрол сильно помотал головой на тонкой шее. Шапка еще сильнее съехала назад, желтые волоски заискрились на солнце.
— Не возьму. У меня тоже свое понятие есть, хотя и не дворянин.
— Дурак ты, — чуть не со слезой сказал Коля. — При чем тут «дворянин», не «дворянин»! Я же с тобой по-хорошему…
— Ну… и я по-хорошему. Ты старался, спор выиграл, значит, пистоль твой.
— Мой?
— А чей же!
— Точно мой?
— Само собой! Что желаешь, то и делай с ним. Выброси, если охота.
— Я выбрасывать не буду, — с удовольствием сказал Коля. — Я тебе его дарю. А от подарков отказываться нельзя. Это ведь тоже не по закону!
Он распахнул на Фроле тужурку, сунул пистолет стволом во внутренний карман. А в наружные карманы погрузил порох, кремень и пули. Фрол стоял, растерянно растопырив руки. Закутанная в клетчатую шаль сестренка на санках молча хлопала глазами.
— Вот так, — сказал наконец Коля. И с великим облегчением зашагал прочь.
— Коль… — сказал ему вслед Фрол.
— Чего? — Коля оглянулся.
— Ты это… не злись, что я иногда говорю «Николя»… И вообще… Я не со зла, просто у меня язык такой… шершавый.
— Да ладно, я знаю…
…В этой истории с пистолетом осталось досказать немногое.
По законам литературы, если в повествовании появляется пистолет, он должен обязательно выстрелить. Причем не просто так, а в какой-то решительный момент. Это и случилось. Только долгое время спустя.
Почти через сорок лет после рассказанных событий, в ноябре 1905 года в Северной бухте, напротив подпорной стенки Приморского бульвара, что разбит был на месте развалин Николаевской батареи, горел восставший крейсер «Очаков». Горел и светился раскаленным металлом. Его, почти лишенного брони, расстреливали по приказу адмирала Чухнина береговые батареи. Командир восстания лейтенант Петр Петрович Шмидт скомандовал, чтобы все покинули корабль. А потом и сам с мальчишкой-сыном бросился в ледяную воду. Скоро Петра Петровича и четырнадцатилетнего Женю подобрали на миноносец 270, но тот почти сразу начал тонуть от тяжелого огня с «Ростислава». Шмидт и Женя опять оказались в воде. Они были подобраны и арестованы верными царю офицерами, доставлены на «Ростислав» и брошены в трюм.
А матросы с «Очакова» плыли к берегу, к бульвару.
— Братцы, пощадите! — слышались из воды крики.
А «братцы» в солдатских шинелях и бескозырках с кокардами шеренгой стояли у гранитного среза и равномерно давали один залп за другим. Из длинных стволов выскакивали оранжевые огоньки и мгновенно отражались на граненых штыках мосинских трехлинеек. Стрельбой командовал усатый офицер в длинной шинели и фуражке с очень блестящим козырьком.
— Огонь, сволочи! Огонь! — кричал он сиплым бабьим голосом и перед каждым залпом взмахивал зеркальным сабельным клинком.
На склонах Городского холма, на ступенях Матросского бульвара, у памятника Казарскому черной массой толпился народ. Слышались крики и плач.
— Изверги! Палачи! О Боге забыли!..
Кое-кто пытался прорваться на берег, но оцепление из солдат и полиции было несокрушимым.
И все же через это оцепление как-то прошел сутулый седоусый человек в потертой флотской тужурке. Он был без фуражки, блики искрились на его рыжеватых коротких волосах. Это был известный многим мастер адмиралтейского завода по фамилии Буденко. Он шагал по пустому пространству между оцеплением и стреляющей шеренгой. Широко шагал, но спокойно. Сухие листья платанов похрустывали под ногами.
Мастер осторожно обошел раненную чайку, которая билась на ракушечных плитах. Она казалась оранжевой от пламени. Какой-то унтер бросился мастеру наперерез, но замер, изумленный хладнокровными насмешливыми словами:
— На пути не стой, у меня пистоль…
Далее все было, как в известной повести Пушкина. «…Дубровский, подошед к офицеру, приставил ему пистолет ко груди и выстрелил, офицер грянулся навзничь.» После, правда, уже не по «Дубровскому». Пробитый несколькими пулями и двумя штыками, мастер упал на плиты и мгновенно умер. Используя короткую заминку на набережной, два матроса в воде рванулись в сторону, ушли в тень береговых выступов и вдоль них, то вплавь, то между скользких камней пробрались к причалам Артиллерийской бухты. Там, под настилами, они притаились на время, а потом по темным откосам проползли наверх и скоро оказались в переулке Артиллерийской слободки, где жило немало сердобольных рыбаков…
Может быть, в спасении двух этих жизней и был главный итог существования на свете мастера Фрола Никодимовича Буденко. И оправдание пистолета.
Часть II
ТЕНДЕР «КОТЁНОК»
БАРАБАННЫЕ ПАЛОЧКИ
Когда Коля сделался взрослым Николаем Федоровичем, ему несколько раз случалось читать воспоминания разных авторов о Севастополе шестидесятых годов. Один из них назвал те годы «безвременьем славного города». Все эти литераторы писали почти одинаково: о длинных улицах развалин, о мертвой белизне прекрасных, но разрушенных зданий, о грудах камней и щебня, о сглаженных временем брустверах и траншеях.
