Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна (электронная книга .TXT) 📗
– Что-о такое? – раздается над моей головой не крик, а пронзительный визг.
Это Дрыгалка увидела, что я пишу, и выхватила у меня из-под носа мой злополучный дневник.
– Извольте полюбоваться! Все, все, все! Смотрите! Умер наш государь, а для Яновской – видите? – это праздник!
И та-та-та! И тра-та-та! И доложу госпоже начальнице! И сообщу господину директору! И сбавят по поведению! И прочая, и прочая, и прочая, как пишет новый царь в своем манифесте.
Дневник она мне все-таки вернула.
Ну, слава богу! Три дня, целых три дня – без Дрыгалки. То-то радость!
Зато на исходе этих трех дней меня ожидает грустное известие: пока мы с Полем ходили гулять, в мое отсутствие забегала мать Юльки, Анеля Ивановна. Они внезапно уезжают раньше, чем предполагали: она забежала проститься и оставила мне письмо от Юльки.
Юлька пишет еще очень плохо (читает она уже хорошо, бегло).
Кто-нибудь другой, наверно, даже не разобрал бы этого ее прощального письма, но я ведь – ее учительница, и мне, в общем, все понятно.
Многавжмая Шаська ужаем ужасно хаплап
Спасиба тибе я тибья лублу напышы адвет.
Это означает:
Многоуважаемая Сашенька! Уезжаем ужасно впопыхах.
Спасибо тебе. Я тебя люблю. Напиши ответ.
…Прощай, Юленька, подружка моя милая!
Глава одиннадцатая
Внуки Ивана Константиновича
Юзефа заглядывает в столовую и говорит самым недоброжелательным голосом:
– Пришел…
– Кто пришел? – спрашивает мама.
– А ну тот… як яво?..
– Кто пришел, Юзефа? – терпеливо переспрашивает мама.
– Ну, румунец тот…
Это очень неопределенно: румунцами Юзефа называет всех иностранцев.
– Вот наказание! – вздыхает мама. – Никогда у вас ничего не поймешь! Я вас спрашиваю: кто пришел?
– Вы спрашуете, а я кажу: прийшел! Солдат! Того доктора денщик!
Мама, взволнованная, встает из-за вечернего чайного стола.
– Шарафутдинов? – переспрашивает она. – Ну, пусть войдет.
– Еще дело! – ворчит Юзефа. – Солдата у комнаты пускать! Ён напачкаець, а Юзефа – подтирай?
– Как вам не стыдно, Юзефа! Иван Константинович уже два дня у нас не был – может быть, он болен?.. Шарафутдинов! – зовет мама.
Как всегда, страшно топая, в столовую входит Шарафутдинов. Он чем-то очень расстроен, глаза его смотрят растерянно и обиженно.
– Хадила ана?… – говорит он печально. – Хадила и хадила. Хадила и хадила…
– Кто ходил, Шарафутдинов? – спрашивает мама мягко. – Ана хадила. Ихням благородиям. Кото?ра то?льста…
Так Шарафутдинов всегда говорит об Иване Константиновиче.
– А куда он ходил? – продолжает допытываться мама. Она очень обеспокоена.
– Туды хадила, сюды хадила, всем улицам хадила. И я хадила, зонтикам носила. А ана – зонтикам не надо, мине прогоняла, ногами так… – Тут Шарафутдинов показывает, как Иван Константинович топал на него ногами.
– А где же он теперь?
– Домой прихадила. Сидит, пла?каит… как рибенка си равно… – И глаза Шарафутдинова наполняются слезами. – Идем, барина! – говорит он маме. – Ихня благородия пла?каит… Идем!..
Тут в передней раздается звонок. Юзефа идет отпирать – и мы слышим голос здоровающегося с ней Ивана Константиновича. Испуганный Шарафутдинов бросается опрометью удирать по черному ходу.
Это в самом деле пришел Иван Константинович. Заглянув в папин кабинет, – папы нет дома, – старый доктор идет в столовую. Мама радушно предлагает Ивану Константиновичу сесть с нами за чайный стол и уже наливает ему его любимую большую чашку, которую он шутя называет «аппекитная». Но он от чая отказывается.
– Я с вами, Елена Семеновна, голубонька моя, потолковать пришел…
Тактичная Поль незаметно уходит, увозя с собой колясочку со спящим Сенечкой. Мама спрашивает меня:
– У тебя уроки не все приготовлены?
Но я уверяю, что приготовлены – все!
Как же я могу уйти, когда так интересно! Иван Константинович «ходила по всем улицам», а потом «плакала» у себя дома… Значит, что-нибудь случилось! Интересное… И я вдруг уйду!
Иван Константинович смотрит на маму своими добрыми медвежьими глазками и вдруг говорит:
– Не угоняйте Сашурку, голубенькая моя Елена Семеновна… Она мне тоже нужна…
И я остаюсь сидеть – законно сидеть! – на своем стуле.
Наступает долгая пауза. Мама преувеличенно хлопотливо перемывает чайные чашки. Иван Константинович подпер голову рукой и сидит, такой грустный, такой несчастный, что просто невозможно смотреть!
Наконец он нарушает молчание:
– Помните, Елена Семеновна, фотографию я вам показывал? Сидит дама, молодая, красивая, руки на колени уронила, – помните, да? И Сашурка эту фотографию как-то у меня увидела, сказала: «Милая какая!..» Помнишь, Сашурка? Я усиленно киваю. Конечно, помню!
– Я всем говорил про эту даму: нет ее на свете, померла. Она и в самом деле была для меня все равно что покойница. Потому что была она чужая жена, а я ее, скажу вам прямо, любил. Всю жизнь любил…
Иван Константинович умолкает надолго. Мы с мамой не сводим с него глаз. Я даже забываю о своей любимой привычке плести косички из скатертной бахромы, я смотрю на Ивана Константиновича.
– Ну, так вот… – говорит он наконец со вздохом. – Я вам тогда соврал. Соврал, да. Ну, а сегодня… – Иван Константинович натужно глотает, словно хочет проглотить сильную боль. – Сегодня уж это правда: умерла она. Инна Ивановна Хованская… Генеральша Хованская… Инночка Благова – так я ее в юности моей звал… Умерла. Вот прочитайте. И он протягивает маме письмо.
Мама читает письмо. Читаю и я, просунув голову под маминым локтем.
«Уважаемый Иван Константинович!
Нет, не так… Ваня, милый, дорогой мой Ваня… Больше сорока лет я Вас так не называла, не имела права. Сегодня могу. Муж мой умер, я свободная, я могу написать Вам и назвать Вас так, как целых сорок лет называла Вас только глубоко в сердце моем. Милый, дорогой, любимый мой Ваня! Не судьба нам с Вами увидеться и хоть поплакать вместе о нашей молодости, о нашей любви, о нашем загубленном счастье. Месяц тому назад, на похоронах моего мужа, я простудилась и вот умираю. И я пишу Вам, пока еще не оставило меня сознание, потому что хочу попросить Вас исполнить мою предсмертную просьбу…»
В этом месте я взглядываю на Ивана Константиновича. Он сидит на противоположном конце стола, глаза его смотрят поверх наших голов, а губы – добрые, старческие губы, которыми он пугал меня в детстве, изображая разных кусающихся зверей, – эти губы сейчас шепчут слово за словом то, что мы с мамой тихо про себя читаем в письме Инны Ивановны. Он знает письмо наизусть, и я вижу, глазами вижу и слышу, как его губы шевелятся, шепча слова:
– «…хочу попросить вас исполнить мою предсмертную просьбу…»
Мы с мамой читаем дальше:
«…У меня был единственный сын – Леонид. Жена его родила ему двоих детей: сына Леню и дочку Тамару. Родами этой Тамарочки жена сына умерла. Сын мой был этнограф-путешественник, он поехал с экспедицией в Среднюю Азию – и не вернулся, погиб. Дети воспитывались у нас. Теперь Лене 13 лет, Тамарочке – 12. В моем завещании я назначаю их опекуном – Вас. Не отказывайтесь, Ваня, умоляю Вас. Пусть хоть внуки у нас будут общие! И я умру спокойно: никто не воспитает их такими честными, добрыми, благородными, как Вы, потому что Вы сами такой.
Милый Ваня, помните, Вы всегда шутили, что у меня руки «не хваткие», не сильные. И верно – не удержала я наше счастье, не удержала единственного сына, не удержала в себе жизнь, чтобы хоть один разочек повидаться с Вами. Одно удержала я, Ваня, драгоценный мой друг: мою любовь к Вам. Потому что и сегодня, в смертный мой час, люблю Вас, как любила всю жизнь.
