Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна (электронная книга .TXT) 📗
– Показалось мне это, – говорит он, обращаясь ко мне, – что вы тогда вдвоем приходили?.. Помните?
Еще бы не помнить! Умирать буду, вспомню, как Люська стояла тогда перед Гороховым на одной ноге, а я не знала, куда девать свои треклятые лайковые перчатки!
А Горохов продолжает вспоминать:
– Ваша спутница тогда меня даже испугала. Вдруг охнула, сорвала с ноги туфлю и убежала… Что это с ней было?
Все хохочут. А я говорю самым кротким и невинным голоском:
– Люсенька, это ведь ты тогда была со мной? Так объясни Серафиму Григорьевичу. Он интересуется…
Снова взрыв хохота, и обиженный голос Люси, спрятавшейся за спинами подруг:
– Да-а! Объясни ему, объясни ему… А вот я бы посмотрела, как бы он сам, если одна туфля своя, а другая – мамина!..
В общем, беседа течет весело, непринужденно.
Но вдруг Горохов говорит, посерьезнев:
– А я вам тоже хочу объяснить одну вещь… Я недавно совершил один поступок… ну, скажем, странный. Вы знаете, о чем я говорю…
Мы молчим. Ведь дело не в нашем ответе: мы ждем обещанного Гороховым объяснения.
– Если бы вы пришли к выпускным экзаменам с недостаточными знаниями и происходило это по вашей собственной вине, я бы для вас палец о палец не ударил! Ленились, голубушки, небрежничали? Так извольте, как говорится, и саночки возить: проваливайтесь на экзаменах – так вам и надо! Но вы не были виноваты, вот в чем дело! – Помолчав минуту, Серафим Григорьевич продолжает: – Да, вы были невиноваты. И почему-то это никого в вашем институте не беспокоило. Вы шли на скандальный провал, и никто не хотел вам помочь! Это – вот именно это! – и решило для меня все… Теперь вам понятно?
Мы молча киваем.
И тут же Юлия Григорьевна – она с тревогой следила за тем, как волнует Горохова этот разговор! – быстро и незаметно меняет тему. Она расспрашивает нас, где мы проведем лето, кто из нас собирается учиться дальше, чему и где.
Мы уходим от Гороховых совсем и окончательно обвороженные этими – мы это чувствуем! – чудесными людьми.
Уже в передней, прощаясь, Люся обещает, словно утешая хозяев:
– Мы к вам еще придем!
– Непременно! – подхватывает Катюша Кандаурова.
Около кладбища нас ждут наши друзья гимназисты: Леня, Гриша Ярчук, Макс Штейнберг. И Диночка с ними. У мальчиков сегодня тоже был выпуск. Макс и Гриша получили золотые медали.
Мы стоим все у могилы, у простого, успевшего уже потемнеть креста с простой надписью:
НАШ АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВИЧ
Стоим и молчим. Не надо ничего говорить – у всех одни и те же мысли, одни и те же воспоминания.
Я смотрю на Люсю… «Помнишь, – думаю, – как мы повстречались с ним в последний раз, случайно, в Екатерининском сквере?..» – «Да, – отвечают мне Люсины глаза. – Я еще тогда почему-то подумала: больше я его не увижу…»
И еще я вспоминаю, как я тогда пожалела: почему мы не сказали ему ничего хорошего, приятного? Никогда, думаю, не нужно откладывать такие вещи! Вот не сказали мы Александру Степановичу ничего, а теперь уже поздно! И не узнает он никогда, как мы его любили…
Мы стоим над могилой Александра Степановича. И мне почему-то вспоминаются слова, сказанные как-то папой:
«Люди отличаются друг от друга тем, какая пустота образуется после них. Один умрет – все равно что стул сломался: покупают новый. Другой умрет – никем его не заменишь, никогда не забудешь!»
Пора уходить. Но Маня останавливает нас.
– Вот, – тихо говорит Маня, – постояли, вспомнили Александра Степановича… Все равно как поговорили с ним самим. Все равно как на секунду услыхали его голос…
На улице Гриша Ярчук недовольно хмыкает:
– Мифтика это!
– Грифенька, фолныфко мое! – говорю я. – Это не мистика – это добрая память о человеке!
Ту же мысль читаю в глазах всех остальных. У девочек, у Лени… В глазах Макса Штейнберга, похожих на бархатные лепестки особенно темных анютиных глазок. Макс даже наморщил лоб, напряженно думая, – наверное, он слышит музыку, рождающуюся в его душе.
Последний визит делаем мы с Леней вдвоем: к «нашему камню» – над железной дорогой.
Только опустившись в это кресло, естественно выдолбленное, промытое в камне столетиями дождей и снежных заносов, мы чувствуем, как мы устали. Денек выдался бурный, пестрый. Выпуск в институте, прощание с подругами. Веселый часок у Гороховых. Печальные мысли на могиле Александра Степановича…
От всего этого я очень устала. Мне хочется сидеть тихо, закрыв глаза, слышать, как шумит соседний лесок, как поют далекие паровозные гудки.
– Взглянет кто на тебя и меня, – мечтательно говорит Леня, – непременно подумает: влюбленные!
– Ну и пусть думают! На здоровье!
– А мы, по-твоему, не влюбленные? Нет?
– По-моему, нет!
– Ты уверена?
– Уверена!
– Очень жаль… – вздыхает Леня.
Мы немножко помолчали. Потом Леня снова начинает:
– Хочешь, я тебе скажу, о чем ты сейчас думаешь? Ты думаешь обо мне: «Такой чудесный наш Леня! Такой умный, красивый, талантливый!..»
– Ленечка, это не я о тебе думаю, это ты сам о себе думаешь! Разница?
– Не мешай, Шашура! Так вот, ты думаешь: «Какой этот Леня хороший…»
– И какой скромный! – подхватываю я.
– Так почему же ты в меня не влюблена? – недоумевает Леня.
– Не знаю, Ленечка… – отвечаю я тихо. – Давай помолчим, а?
Со всех сторон бесшумно ползут зеленоватые сумерки. Внизу, под нами, блестит рельсовый путь.
Мы сидим на камне. Леня берет меня за руку. Я приникаю щекой к его плечу. Хорошее, доброе плечо друга.
Издали доносится шум приближающегося поезда. «Иду-у-у!»
Из-за поворота показывается он – предвечерний поезд на Петербург! Большой черный паровоз солидно, хозяйственно топает по убегающим рельсам. За ним длинной змеей разворачиваются вагоны, весело постукивая: «Идем-идем-идем! В Петербург – в Петербург!»
Со своего камня мы провожаем поезд глазами. Вот он и ушел. Поманил и ушел. Под нами снова пустая рельсовая дорога.
– Скоро и мы, – говорю я. – Уедем-уедем-уедем! В Петербург – в Петербург – в Петербург! Учиться-учиться-учиться!
– Вместе-вместе-вместе! – добавляет Леня.
Очарованными глазами смотрим мы сверху на дорогу.
Она убегает все вперед, все вперед, далеко, далеко…
Благословенны дороги, по которым мы уходим в даль!..