Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна (электронная книга .TXT) 📗
– Осиявают? – смеется папа.
– Так точно: осиявают. Затем, – продолжает Александр Степанович, – при самом рождении своем Александр Третий был назначен шефом Астраханского карабинерного полка, а самому полку было пожаловано отличие – носить вензель своего державного шефа: офицерам – золотой, нижним чинам – из красного сукна. Вот как будто и все, что я могу сказать об Александре Третьем. По крайней мере, такого, за что мне не нагорело бы от начальства. Да, вот еще при его рождении отец его – позднее Александр Второй – передал в распоряжение санкт-петербургского военного генерал-губернатора три тысячи рублей на «вспомоществование беднейшим жителям столицы…». Все.
– Но… – Доктор Юндзилл смотрит на Александра Степановича с величайшим недоумением. – Но ведь мы… мы хотели бы…
– Александр Степанович, – мягко говорит папа, – мы с доктором Юндзиллом хотели бы услышать от вас не о покойном Александре Третьем, а о новом царе – Николае Втором.
Александр Степанович открывает под своим абажурчиком красные, воспаленные глаза и в упор смотрит на папу:
– Яков Ефимович! Если о царе, чей жизненный путь сегодня уже закончился, я могу сказать вам лишь так немного, то что же можно сообщить о царе, который сегодня только вылупляется из яйца, как цыпленок? Ничего… Имею честь кланяться.
И Александр Степанович быстро уходит. Он и всегда приходит и уходит неожиданно, сегодня он как-то не по-обычному нервничает. А тут еще мама зовет всех чай пить.
– Простите… Тороплюсь по делу… – И нет уже Александра Степановича.
Папа и доктор Юндзилл долго молчат. Потом папа вдруг говорит:
– Что ж, дорогой коллега, подождем еще немного. Завтра, вероятно, будет обнародован манифест нового царя. А вдруг там будет что-нибудь неожиданное? Хорошее?
Доктор Юндзилл тяжело поднимается со стула, кладет свои могучие руки на папины плечи и говорит с хитрой улыбкой:
– Ой, Якубе, Якубе! Таким «веселеньким» голоском, как ты это сейчас сказал, – таким я разговариваю только с самыми безнадежными больными, которых я уже никак не надеюсь вылечить!.. Ну что же, подождем царского манифеста…
Он уходит, папа провожает его в переднюю.
Возвратившись в кабинет, папа застает меня задумавшейся в уголке его дивана. Папа садится к письменному столу.
– Папа… – говорю я. – Я все знаю…
– Все? – спрашивает папа с наигранным удивлением. – Завидую тебе!
– Да, все.
– Какая осведомленность! – балагурит папа. – И какая скромность! «Знаю все»! Не больше и не меньше! Может, скажешь и мне?
– Пожалуйста. Все волнуются из-за того, что новый царь. Какой он будет – хороший, плохой? Так, папа?
– Так, – подтверждает папа очень серьезно. – А еще что?
– А еще… вот тут я немножко не поняла… Все гадают: будет какая-то очень нужная вещь в манифесте или не будет?.. Чего это они ждут, папа, а? Какая это у них желательная штучка?
– «Желательная штучка», – посмеивается папа. – Видишь ли… как бы это тебе сказать?
Я слезаю с дивана и с оскорбленным видом иду к двери.
– Ку-у-уда? – кричит папа. – Сию минуту подойти ко мне!
Я подхожу.
– Ты что это за фокусы показываешь?
– Никаких фокусов я не показываю! – говорю я угрюмо. – А только надо что-нибудь одно. Не хочешь сказать – ну, так и говори: не скажу! И все. А ты начинаешь размазывать: «Видишь ли… собственно говоря… Как бы тебе сказать…» Можно подумать, мне пять лет!
– Да ведь трудно мне объяснить тебе это, тупица ты!
– Ах, я еще и тупица?
– Да постой ты, господи, неугомонная какая! Я обдумываю, как сказать это… Непонятное ведь оно для тебя!
– Если я не пойму, я скажу: объясни еще раз!
– Ну, и кроме того… – Папа водит пальцем перед моим носом. – Секретное ведь это!
– А когда я кому-нибудь твои секреты разбалтывала? Когда? – наседаю я на папу. – Даже Полю – нет! Даже Юльке – и то никогда ничего секретного не рассказывала!
А ты говоришь…
– Ну ладно, слушай… А что ты, собственно, хочешь от меня узнать?
– Я хочу узнать, – говорю я упрямо, – что такое люди хотели бы прочитать в этом царском манифесте или как его там…
Папа отвечает, старательно подбирая слова, чтобы мне было понятнее:
– Вот… Люди хотели бы, чтобы царь написал так: «Государство у меня большое. Я один. Мне трудно все делать одному, все понимать, все знать, все уметь, обо всем заботиться. И вот я, царь, хочу, чтобы лучшие люди в государстве помогали мне править». Вот что люди хотели бы прочитать в царском манифесте. Поняла?
– Яков! – говорит дедушка. – Зачем ты говоришь ребенку такое?
– А что ж! – говорю я. – Что тут непонятного? И, помоему, это все правильно!
Папа смотрит на меня – не пойму как: и любовно, и насмешливо, и грустно. Он прижимает мою голову к себе:
– Ох, Пуговица ты моя, Пуговица… К белью такие пуговицы пришивать… К штанишкам твоим – вот!.. – Отстранив меня от себя, папа смотрит мне в глаза и говорит, но уже словно не мне, а самому себе: – Подумать только! Даже детям понятно, дети считают правильным!..
– А взрослые как считают?
– Это мы с тобой прочитаем в манифесте… Только я – имей в виду! – ни на что не надеюсь…
– Я тоже, – вздыхает дедушка. – Что он, сумасшедший, что ли, царь этот, чтоб самого себя урезывать? Не-е-ет! Он в свою власть зубами вцепится. Знаю я их, очень хорошо знаю!
Кого это дедушка так хорошо знает – царей, что ли? И откуда у него это редкостное знание, я не спрашиваю. Я целиком поглощена разговором папы с дедушкой. Это, собственно говоря, не разговор – каждый из собеседников говорит словно для самого себя. Но я все «наматываю на ус», потому что это имеет прямое отношение к тому, что? будет в царском манифесте: призовет царь себе помощников из народа, чтобы помогали они ему получше управлять, или не призовет.
– Да… – продолжает папа думать вслух. – Не было такого случая в истории, чтобы цари или короли сделали это сами, по доброй воле…
Мне ужасно хочется спросить: а как это бывает, когда цари отдают свою власть «не по доброй воле»? Но тут вдруг папа вспоминает обо мне – он, видимо, совсем забыл о том, что я тут стою и жадно вслушиваюсь во все разговоры! Папа сердится и свирепо кричит на меня:
– Да уйдешь ты отсюда когда-нибудь или нет? Пристаешь тут, канючишь: «Папа, почему? Папа, отчего? Папа, скажи!» Ступай, пожалуйста, к своим игрушкам!
– К игру-у-ушкам? – тяну я так насмешливо, как только могу. – Сейчас пойду отниму у Сенечки погремушку и буду ею трещать! Или еще попрошу, чтобы меня положили, как Сенечку, в корыто! «Купа-а-атеньки! Купа-а-атеньки!» – передразниваю я Юзефины и мамины приговоры при Сенечкином купании.
Неизвестно, что ответил бы мне на это папа – он так умеет отщелкать, ой! – но тут к нему входит новый посетитель и задает ему все тот же вопрос, какой задавали все предыдущие:
– Яков Ефимович, ну как? Будет что-нибудь, как вы думаете?
– Никак я не думаю! – устало отмахивается папа. – Ничего не будет, не ждите! – И, повернувшись ко мне: – Ступай погуляй около дома… Ты теперь совсем не бываешь на воздухе.
Конечно, я могла бы возразить, что сегодня я целых два часа гуляла с подругами на Замковой горе, а там воздуху сколько угодно: дыши – не хочу! Но мне не хочется пререкаться, да и надоели мне все эти люди, прибегающие к папе все с тем же вопросом: «Будет что-нибудь? Или не будет?»
Я выхожу на улицу. Иду по тротуару и думаю: «Удивительное дело, никто ничего не знает! Все тормошатся, суетятся, как муравьи в муравейнике, куда воткнули палку… Даже папа и тот сам говорит: «Ничего не знаю»…» – Здрасте! – слышу я голос позади себя.
Оборачиваюсь – Вацек! Рыжий Вацек! Тот самый, которого арестовали после 1 мая и выпустили в самый день свадьбы Юлькиной мамы и Степана Антоновича. Рыжий, веселый Вацек, друг Юльки. Да что друг Юльки – приятель Павла Григорьевича, их обоих и арестовали тогда в один день.
