Капитан флагмана - Фогель Наум Давидович (мир бесплатных книг .TXT) 📗
Мы поглядели друг на друга в глаза, он с молчаливым обещанием опустил веки».
Багрий закрыл книгу. «Тайное восхищение, любовь и надежда». Да нет же, тут совсем другое. Там ведь полное разложение духовной сущности, а тут… Нет, и не в этом суть. Каждый больной, переступая порог больницы, должен верить, что здесь, в доме скорби, люди в белых халатах сделают все, чтобы вырвать для него у смерти как можно больше дней, часов, минут и секунд. Да, да, и секунд. В этом суть.
Он лег поздно. Несколько раз просыпался. Один раз, проснувшись, обнаружил, что сидит у себя в кабинете в кресле за столом, накинув теплый халат. Как он пришел сюда, он не помнил. На столе перед ним лежал томик Толстого: «Смерть Ивана Ильича». Что он искал в этой книге? По-видимому, вот эти строчки, подчеркнутые. «Все то же и то же, эти бесконечные дни и ночи. Хотя бы скорее. Что скорее? Смерть. Мрак. Нет, нет. Все лучше смерти!»
– Да, да, – пробормотал Багрий. – «Все лучше смерти». Как это верно! – Он поставил книгу на место и вернулся в спальню. Уснул сразу же.
…Когда Галина вернулась домой, часы на башне горисполкома пробили полночь. Усталым движением сбросила шарфик, опустилась на диван.
– Что с тобой? – спросил Сергей.
Он мог и не спрашивать. Он был готов к тому, что она скажет. Даже слова утешения были готовы. Давно уже.
– Мама умерла?..
– Я умертвила ее.
У Сергея перехватило дыхание.
– Как умертвила?..
– Умертвить человека – это легко, – как-то очень рассудительно произнесла Галина. – Спасти трудно. А умертвить – легко.
Он сел рядом, прикоснулся к ее бессильно брошенной на колено руке.
– Расскажи. Спокойно и не торопясь расскажи все.
– Можно – утром? А сейчас я лягу.
– Хорошо, – согласился он. – Пойдем я уложу тебя.
Она уснула сразу, как только он укрыл ее. Ему даже показалось, что она не уснула, а только закрыла глаза, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Он вышел, ступая на носках. Даже если она закрыла глаза нарочно, надо с этим считаться. Иногда очень важно остаться наедине с самим собой. Сергей притворил двери. Несколько секунд молча сидел, глядя на телефон, потом снял трубку, неторопливо набрал номер ординаторской терапевтического отделения.
– Разве Галина Тарасовна вам ничего не сказала? – спросил Вадим Петрович после долгой паузы.
– Ничего определенного. Я потому и звоню.
– С Андреем Григорьевичем вы не беседовали?
– Да не тяните вы, – уже громко сказал Сергей и покосился на дверь.
Шарыгин коротко рассказал, затем пробормотал несколько слов сочувствия. Они помолчали.
Гармаш положил трубку, опустился в кресло. В памяти его вдруг необыкновенно ясно возникла картина Падунских порогов. На Ангаре. Он был там в сорок пятом. После того как выписался из госпиталя, решил, прежде чем ехать в Москву, добраться до Падуна, посмотреть пороги: быть на Ангаре и не посмотреть Падуна… Ему навсегда запомнились грохот и буйство реки. Воды ее неслись и кипели, тяжело ударяясь о камни, вздымались, обрушивались и снова вздымались. И каждый раз по-другому. Какой-то безумный хаос разбушевавшейся стихии. Почему вдруг вспомнился ему Падун? Может быть, потому, что мысли его сейчас напоминают мятежные, тяжело грохочущие, вспененные струи. Когда ему сказали, что есть смельчаки, которые решаются проводить суда через эти пороги, он сразу не поверил. Представил себя на месте такого лоцмана и почувствовал, как обдало ознобом. Сейчас тоже его обдало ознобом. Как тогда на скалистом берегу Ангары.
Тарас Игнатьевич позвонил около двух. Неожиданно. Спросил о Галине.
– Она спит. – Сергей помолчал несколько секунд и спросил вполголоса: – Вы уже знаете?
– Да, знаю. Я к тебе сейчас приеду.
– Дверь будет открыта. – И пояснил: – Звонок может разбудить Галину.
– Значит, дверь будет открыта, – раздумчиво произнес Тарас Игнатьевич. – Это хорошо, что дверь будет открыта.
Он положил трубку, несколько секунд сидел молча, потирая указательным пальцем сначала подбородок, потом переносицу. За что он невзлюбил Сергея? Короля для дочери захотел? Принца в кудрях? Нелепость какая-то.
Он вышел, сел в машину, включил зажигание. Ночные огни, пустые улицы и тишина помогли собраться с мыслями. Вошел он в квартиру Гармаша так, словно бывал здесь неоднократно. Молча пожал руку Сергею. Закурил. Спросил шепотом:
– Спит?
Сергей кивнул и отодвинул в сторону машинку, чтобы не мешала.
– Она тебе все сказала? – тихо спросил Бунчужный.
– Только самое главное. Подробности я узнал от Шарыгина. Впрочем, какое значение имеют подробности?
Он замолчал. Бунчужный тоже молчал, глядел перед собой на верхнюю полку стеллажа с книгами.
– Вот что, Серега, – впервые называя зятя просто по имени, сказал Бунчужный. – Я к тебе все время относился предвзято и, скажу откровенно, со злостью. Давно уже понял, что не прав, но не хватало мужества признаться. А может, это из упрямства. Давай забудем.
– Хорошо, забудем… Я всегда уважал вас. Не только как отца Галины, но и как человека. Как человека даже больше, чем тестя.
– Я тебя – тоже. Но это не мешало мне злиться. Однако мы договорились – забыто все. У нас беда, Серега. Понимаешь, большая беда. Трудно даже определить ее размеры. И надо что-то делать. – Он замолк. Молчание затянулось. – В любом деле надо с чего-то начинать. Вот и я решил начать с этого.
– С чего? – спросил Сергей.
– С мира. Я же сказал.
– Да, да.
– А дальше что – ума не приложу.
– Мне кажется, надо подождать до утра. И еще мне кажется…
Он замолк, будто боялся произнести вслух то, что думал.
– Ты говори напрямик. Мы же солдаты с тобой.
– Я думаю, что Валентину Лукиничну лучше всего хоронить не здесь, в городе, а в другом месте. Не знаю только где.
Бунчужный помолчал.
– Помнится, – начал он, – как-то просила она, чтобы похоронили ее в Заозерном. На родине. Тамошнее кладбище очень ей нравилось. Тихое. Зелени много…
– Вот и надо выполнить ее завет, – сказал Сергей и покосился на тестя. – Нужно пояснить почему?
– Не нужно, – отрезал Бунчужный.
Они поговорили еще несколько минут уже о Галине. Потом Бунчужный поднялся, крепко пожал Сергею руку на прощанье и сказал, хмурясь:
– Давай и дальше держаться как солдаты. Чтоб глупостей не наделать. Люди, когда попадают в беду, часто делают глупости. Потом жалеют.
– Хорошо, будем как солдаты, – согласился Сергей. – Если откровенно, то я очень рад, что этот наш разговор состоялся. Лучше, конечно, чтобы он в других условиях произошел, но если уж так случилось…
– А вот этого – не надо, – уже строго произнес Бунчужный. – Ни к черту эти сентиментальности.
– Тогда считайте, что этого я не говорил.
– Хорошо! Ну, будь, – произнес Бунчужный и, еще раз встряхнув руку зятю, вышел. В коридоре покосился на закрытую дверь спальни. Сказал шепотом: – Пускай спит. Это очень важно для нее – отоспаться.
Дома Тарас Игнатьевич несколько минут ходил по комнате, потом автоматически взял эспандер – толстую стальную пружину с деревянными ручками на концах, – несколько раз согнул его. Затем внимание привлек портрет на стене. Это был его портрет. Подарили сослуживцы в день пятидесятилетия. На обратной стороне были подписи всего «комсостава»… И вот сейчас из рамы глядел на него знакомый и в то же время незнакомый человек, чем-то враждебный – самодовольный, гордый, уверенный в себе, как полководец, привыкший одерживать одну победу за другой… Глаза, – волевые, холодные, беспощадные, жестокие, как у диктатора. Странно, как это он прежде не замечал, что в этом большом портрете были будто нарочно сконцентрированы все отрицательные черты его характера. Зачем этот портрет здесь? Чтобы все знали, что на земле живет и что-то делает именно такой сильный и безудержный в своем стремлении к цели человек?
– Бронтозавр! – произнес он глухо. – Проклятый бронтозавр. Дочь проглядел… Родную дочь.
