Бульвар под ливнем (Музыканты) - Коршунов Михаил Павлович (онлайн книга без TXT) 📗
Что-то в этих словах есть такое, что относится именно к Андрею.
«Гроссы» тоже читают сейчас философов, потому что философы — это системы. Они тоже распознавали, раскручивали мир, искали кратчайшее расстояние к ясности.
Андрей никогда не был таким, как Иванчик и Сережа. Он тоже целеустремлен, у него программа. Он тоже знал, чего хотел. Но он боится борьбы, потому что в борьбе всегда есть победитель и побежденный. Он никогда не согласится быть побежденным, даже ради будущей своей победы. А его самого не всегда будет хватать на победу, потому что он слишком рационально ее хочет. И мне его жаль. Андрей очень талантлив, он большой музыкант.
Я сама сказала, что люблю его. Потому что его судьба в какой-то мере зависела от этих моих слов. И я сказала эти слова. Не нарочно. Не обманула. Я тогда его любила. И когда задержала за плечи, и когда оглянулась, и еще потом, когда он уже ушел. Но еще потом я его уже не любила. Но я знала об этом одна. Он не знал, и я не хотела, чтобы он знал. Пока что. Он должен был уехать на конкурс с этим, я так решила для себя. Андрей хотел, чтобы я была на аэродроме, мне его мать об этом сказала, позвонила по телефону. Андрей смотрел на стоянку, куда подъезжали такси из города. А я не могла, не могла приехать! И не потому, что была занята в институте или на заводе. Нет, не потому.
Я боялась, я уже не любила, и он мог бы догадаться об этом, если бы увидел меня. Мог понять, что у меня появился кто-то другой, что я люблю другого, хотя это еще и не ясно мне самой.
Вскоре позвонила мать Андрея и не только сказала, как Андрей смотрел через стеклянные стены аэровокзала на стоянку такси, но еще попросила послать телеграмму на борт самолета. Я не знала, что мне делать. А она знала, что ей надо делать. Она послала такую телеграмму… Добилась на аэродроме, чтобы передали по радиослужбе.
Я молчала, пораженная, а она вдруг еще сказала, что ей известно, что я любила ее сына; что я говорила ее сыну слова о любви. Она их видела, эти слова, раньше. Она так и сказала — видела. На Андрее. И я поняла, что она говорит правду. Андрей такой, что на нем все видно, и эти мои слова были видны, конечно. А потом они перестали быть видны, и мать это заметила. Тогда она решилась и отправила телеграмму.
Она просила у меня прощения. Она говорила и говорила, а я молчала. Я-то знаю, она думала прежде всего о своем сыне, несчастная одинокая женщина. И она готова ради сына, его успеха, даже на такое преступление. А это было преступлением, жестоким по отношению ко мне и всем дальнейшим отношениям между мной и Андреем. Ей нужен был успех сына, его карьера. И этот успех, пусть короткий, должна была обеспечить я. Короткий потому, что Андрею потом все станет ясным, и он со своей неустойчивостью, со своим неумением терпеть поражения не потерпел бы поражения и в отношениях со мной. Телеграмма все это как-то усиливала, все дальнейшее, что должно было произойти в наших с Андреем отношениях. Не для меня — для него. Матери Андрея я могла только сказать, чтобы она меня извинила, что я сейчас не очень хорошо себя чувствую. Я на самом деле последние дни не очень хорошо себя чувствую, и как-то мне все труднее чувствовать себя хорошо. И я не хочу, чтобы было плохо — ни теперь, и никогда! Я хочу любить, потому что я люблю! Так мне хочется думать, что люблю.
Врач в институте сказал, я должна прекратить походы на завод и, может быть, даже взять академический отпуск. Он говорит мне это совершенно серьезно. А что для меня теперь не совершенно серьезно?
Эпилог второй книги
В «Советском музыканте» было опубликовано сообщение, что студент второго курса оркестрового факультета, струнного отделения Андрей Косарев на международном конкурсе скрипачей в Дубровнике завоевал первое место и получил медаль «Орфей». После конкурса Андрей Косарев отправился в концертное турне по Югославии и концертирует с большим успехом.
Ладя Брагин поступил в Консерваторию. Получил две четверки по общеобразовательным предметам и высокую оценку по специальности. Приемная комиссия записала о нем в протокол особое мнение, поэтому Ладя и был зачислен в Консерваторию, несмотря на две четверки. Валентин Янович Мигдал принял его к себе в класс. Кире Викторовне сказал, что он поздравляет ее с такими выпускниками, как Андрей Косарев и Владислав Брагин.
Дед написал Ганке, что он лично проводил Ладю до самых дверей Консерватории. Причем он написал об этом раньше, чем сам Ладя успел это сделать.
Франсуаза разговаривает по-русски, не выделяет больше последних букв в словах. Даже «акает», как настоящая москвичка. Вечерами пропадает во Дворце спорта. Смотрит хоккей. Ее любимая команда «Спартак». Во время хоккея кричит: «Профсоюзы, вперед!»
Маша Воложинская вытянулась, и теперь она выше Деда.
«Оловянных солдатиков» уже не существует, а есть Игорь Петрунин и Гриша Москалец.
Оля Гончарова выступает с оркестром старинной музыки в Сибири и на Дальнем Востоке. Уже полтора месяца. Скоро должна вернуться в Москву.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Глава первая
Ладя нашел Санди в учебном манеже. Она работала на трапеции. На Санди был надет страховочный пояс. От пояса шла веревка. Свободный конец веревки держал преподаватель по воздушной гимнастике.
Санди резко раскачивалась на трапеции, гибкая и стремительная, в стареньком тренировочном костюме и в мягких на шнуровке тапочках. Все преподаватели и даже сам директор ГУЦЭИ ходят в таких тапочках.
В учебном манеже еще занимались жонглеры. На брусьях делали кувырки маленькие девочки, по-лягушачьи смешно растопыривая ноги. На свободной проволоке работал мальчик, разминался. Он был сосредоточен и абсолютно невозмутим. В коридорах, вокруг манежа, в классах шли занятия по общеобразовательным предметам, и Ладя видел, как тень трапеции раскачивалась на стенах коридоров и на дверях классов. Рядом с Ладей на галерее, которая шла вокруг манежа, на длинном столе девочки постарше гладили платья, в которые они переоденутся после занятий в манеже. Около гладильной доски стоял мальчик на голове. Мимо прошел по виду первоклассник, лихо крутил на одном пальце портфель. У кого-то забинтованы ладони — будет работать на перекладине. С соседнего квадратного манежа доносились звуки маленьких гармоник и клавишных колокольчиков: репетировали музыкальные эксцентрики. Слышен был голос режиссера-инспектора:
— Свет — на ведущего. Белую пушку!
Все, что происходило вокруг, было хорошо Ладе знакомо. В цирке шапито с утра на манеже лежал такой же вот вытоптанный, весь в заплатах тренировочный ковер, на нем — ящички с магнезией. На барьере был разложен реквизит. А кто отработал, сидел на барьере и отдыхал. Сидеть надо было лицом к центру манежа, но не спиной. Спиной к центру манежа сидеть нельзя: неуважение к работающим артистам, пускай и на репетиции. Так занимались до четырех. Потом обед. А потом тишина — весь цирк спит, отдыхает до начала представления. В семьях артистов об этом знают даже совсем маленькие дети, и они никогда не кричат и не бегают. Тем временем униформисты заряжают манеж свежими опилками, стелют новый, парадный ковер, делают вокруг ковра из цветных опилок красивый орнамент, покрывают свежей материей барьер, проверяют пушки, занавес. Скоро вечер, скоро представление, и все должно быть ярким, веселым. Цирк необходим в нашей жизни, как зеленая ветка за окном. Совсем недавно у Санди на обложке зачетки появилась новая запись, которую сделал ей лично Марсель Марсо, когда побывал в гостях в училище и посмотрел номера Санди. Марсель Марсо написал, что от всего сердца и с радостью он готов видеть все снова… всегда… вперед…
Санди раскачивалась сейчас на трапеции, осваивала новый клоунский трюк. Всегда… вперед… Она летала над манежем и тенью летала на стенах и дверях классов.
